Мальчишка сел на скамью и сплюнул. На душе было скверно. Он потер ладонью лоб, потом натянул кепку до бровей и тихо вздохнул. Жизнь как будто нарочно решила поиздеваться над ним и все выкидывала какие-то дурацкие шутки. Его буквально вытолкали за дверь, чтобы старшая сестра могла спокойно заниматься своими делами. Мальчишка выругался. Это чуть-чуть облегчило душу. Он сейчас был усталый и злой. Все казалось глупым, бессмысленным, все его раздражало. Даже ясное сентябрьское солнце как назло било прямо в глаза.
Надвинув кепчонку еще ниже, он снова презрительно сплюнул, затем вытянул ноги и лег на скамейку. И лежа он все думал о жизни. Нет, право же, в ней была какая-то чертовщина, какое-то преднамеренное издевательство. Иначе он бы не лежал тут, голодный и неприкаянный, как бездомная собака. Все-таки, конечно, не в пример было лучше, когда еще жив был отец. Тогда хоть было что есть. Только и дела, что в школу ходить. Но батька помер. Экая чертовщина, что человек непременно должен помирать. Это ж надо — родиться, чтобы потом помереть. Вот как батька, к примеру. Теперь-то он, конечно, в раю. А то, может, и рая вовсе нет никакого. Может, и это один треп…
В это время мальчишка услышал над собой голос:
— Послушай, молодой человек! Подбери-ка свои ноги, чтобы я тоже мог сесть.
Тут уж мальчишка разозлился взаправду. Елки-палки, неужели даже в пустом сквере человеку нельзя спокойно побыть одному! Подскочив, он сел и тявкнул, как загнанная собачонка:
— На, садись, зараза, если тебе уж так…
Он вдруг осекся, не докончив фразы, словно поперхнулся. Перед ним стоял учитель — высокий, сухопарый мужчина с треугольным лицом, в неизменных очках-оглоблях. Мальчишка смутился, но ненадолго. В следующий миг к нему вернулась мальчишеская смелость, и он уже был готов на все. Да, это действительно учитель, но теперь ему все учителя нипочем. Нынче весной мальчишка простился со школой раз и навсегда, так что этот человек не имеет над ним никакой власти. Теперь он «просто знакомый». Знакомый старикашка, училка-долдон, который за последние годы немало попортил крови да еще чуть что рассказывал неприятные истории об исправительных колониях и детских домах.
Учитель сел рядом и заговорил по-свойски:
— Вот оно что! Оказывается, это Ристо! Здорово, парень. Что это ты здесь прохлаждаешься?
Мальчик поморщил нос и ответил:
— А что такое? Что вам от меня надо? Не могу я здесь быть, что ли?
Учитель почувствовал, что краснеет. Мальчишка-сорванец, стало быть, ничуть не изменился за четыре месяца. Такой же раздраженный, ершистый и колючий. Только теперь уж его нельзя ни отправить в угол, ни без обеда оставить, ни отвести в учительскую, ни побить — даже нельзя снизить отметку по поведению. Они взглянули друг на друга, как два злейших врага. Засим последовало молчание. Две души вели позиционную войну, во время которой лишь глаза совершали стремительные разведывательные налеты.
Учитель попытался продолжить разговор, хотя и понимал его бесполезность. Что говорить, о чем говорить, если перед тобой уличный мальчишка, злостный сорванец, извращенная дурным воспитанием и никем не понятая душа? Да, разумеется, это типичное дитя городских окраин, всеми отвергнутое и само отвергающее всех и вся. Перед ним уже маячит блестящее будущее хулигана.
— Ну-с, как же ты провел лето? — спросил наконец учитель. Мальчишка смачно плюнул и ухмыльнулся:
— Вот это вопрос! Совсем дамский. Благодарю вас. Лето я провел здесь, за неимением лучшего места.
И на его худом лице показалась ехидная улыбка. Жестокая улыбка победителя. Он считал, что было просто дико говорить любезности. С самого рождения он привык получать пинки и затрещины. Каждый норовил его стукнуть. Просто так. Без всяких. Походя. «Выкатывайся на улицу, — то и дело говорила старшая сестра, — чтобы я могла заработать квартирную плату!» И если он не сразу убирался, сестра звала на помощь своих клиентов. Он считал это всё вполне естественным. Такова была жизнь. А ты еще улыбайся!
Учитель смерил взглядом своего бывшего ученика, душа которого была и оставалась неразгаданной загадкой. Мальчишка дурного поведения, от этого никуда не уйдешь. Но как-то не верилось, что его рано очерствевшая душа была так же черна, как и его немытые руки. Какой-то он был маленький не по летам, худой и жалкий — совершенный заморыш. Голые ноги его своей резкой худобой и землистым цветом напоминали корни дерева. И одежонка на нем вся светится, в тряпье превратилась, а под тряпьем — лишь кожа да кости. Да вечно бунтующее сердце.
Учителю стало грустно. Мальчик вызвал у него жалость. Несмотря ни на что. Он спросил почти отечески:
— Сколько же тебе лет, Ристо?
— Сколько! — повторил мальчик со злостью. — Очень невежливо спрашивать человека о возрасте. Так по крайней мере моя сестра отвечает господам. Сказать бы, что Жир… Конечно же, вы, господин учитель, можете припомнить, что мне скоро будет четырнадцать.
— Совершенно верно, — ответил учитель, утвердительно кивнув головой, и спросил с любопытством: — Ты, кажется, чего-то не договорил? Ну, валяй уж, выкладывай все начистоту! Мы ведь не в классе.
