Матушка Ефросинья поправила платок, подтянула плотнее узел, закрепив его на подбородке: и без того узкое лицо стало еще более узким. Подняла тяжелый взгляд на притихшую перед ней девушку.
– На колени вставай… – заметив, что девушка замешкалась, рявкнула: – Повторять тебе?!
Девушка вздрогнула, будто от пощечины, посмотрела затравленно. Подавив вздох, неохотно подчинилась. Медленно опустившись на колени, коснулась голыми руками пола.
Матушка удовлетворенно кивнула:
– То-то же. Я из тебя дурь-то выбью, похоть твою бесовскую…
– Матушка Ефросинья, – девушка простонала, едва не падая в обморок, – пощади, не пойму, о чем ты говоришь, в чем меня обвиняешь? Третьи сутки без сна: днем работой загоняешь, не присесть, ночью – на коленях стоять заставляешь, перед образа́ми. Сил нет моих больше. Пощади! Да и не виновата я ни в чем!
Матушка нахмурилась. Губы ее сомкнулись в тонкую непримиримую линию, на лбу пролегла глубокая вертикальная морщинка, сделав женщину старше лет на десять.
– Упорствуешь значит… отпираешься… – прошелестела.
Девушка встрепенулась, отчаянно замотала головой:
– Нет, что ты, что ты, матушка… – в глазах застыл страх.
Матушка Ефросинья отложила рукоделие, посмотрела строго, будто булавой огрела.
– Сама сюда пришла, помнишь ли? Никто не звал, не тянул тебя.
– Помню, матушка, да я и…
– Законы наши тебе донесли, с ними согласилась ты, – матушка не слушала ее, только при каждом слове светлел ее взгляд, и будто начинал гореть изнутри, прожигая поникшую девушку с головы до пят. – А сама как блудливая девка к мужикам ластишься!
Девушка в ужасе отпрянула:
– Что ты, и в мыслях не было… Да и какие мужики…
– Молчать! – матушка Ефросинья наотмашь ударила ее по лицу.
Та повалилась на пол, матушке в ноги. Схватилась дрожащими руками за сапоги:
– Пощади…
Та встала, оттолкнула ее. Прошипела зло:
– Бесовское отродье. Шалава подворотная. Я из тебя похоть-то блудливую повыбью.
Девушка вздрогнула, когда заметила, что рука матушки потянулась к висевшей на стене плети – резное кнутовище, свитая из пеньки веревка с грубым узлом на конце., Втянула голову в плечи, забилась в угол.
– Мыслишки-то твои поганые повытрясу, как из половика пыльного, – продолжала шипеть матушка, отставляя в сторону руку и замахиваясь.
Когда первый удар опустился на плечи, рассекая тонкую ткань сорочки, девушка коротко вскрикнула, прикрыла голову руками. Кожу опалило – матушка Ефросинья была мастерица хлестать, делала это с оттяжкой, срывая взбугрившуюся кожу, раздирая живую плоть до кости. Всхлипывая и прикрывая от увечья лицо, девушка считала удары – два, три, четыре, десять. Матушка дышала тяжело, шаталась. Жаловалась с утра на головную боль. Девушка вздохнула с облегчением – если б не матушкина голова, еще бы десять ударов получила, а после такого неделю не встанешь.
Перешагнув через вздрагивающее тело девушки, матушка Ефросинья прошла в середину комнаты, наклонилась. Отодвинула пестрый половик. Дернув задвижкой, распахнула дверь подпола. Кивнула в темную яму:
– Ступай! – велела непримиримо. Скрестила руки на груди в ожидании. Светлые глаза смотрели с ненавистью и презрением.
– Матушка, – прошептала девушка, закусив губу, – пощади.
– Сама пойдешь или мужиков позвать?!
Девушка, подобрав лохмотья разорванной сорочки, медленно подползла к двери в подпол. Оттуда веяло сыростью и могильным холодом. Посмотрела с надеждой на матушку Ефросинью – та отвернулась, поджав губы.
Вздохнув, девушка, спустилась по деревянным ступеням в подпол. Услышала, как на лестницу упали несколько восковый свечей, спички. Последним упал платок, в котором она пришла к матушке.
Крышка захлопнулась. Девушка оказалась в непроглядной тьме.
Конец марта, Смоленск
– Карин, я в магазине, чего взять к ужину? – Рафаэль громко шмыгнул в трубку – замерз, покосился на посиневшие пальцы, интенсивно подышал на них.
К черту такой март, который хуже ноября: пуржит, но мелко, будто исподтишка, противно и пакостно. Снег тает, не долетая до земли, оседая крупинками на волосах, одежде. Но самое мерзкое то, что чавкает под ногами, пробираясь даже сквозь швы зимних ботинок.
Схватив тележку, парень решительно вкатил ее в торговый зал, по привычке притормозил в овощном отделе.
– Ну, чего брать-то? – поторопил, потому что Карина молчала.
Она замер у прилавка с колбасами, повел носом, сразу почувствовав, как жалобно заскулил голодный зверь в желудке, поскрёбся.
– Ничего, Раф. Себе бери, что хочешь, я приготовлю.
Рафаэль засопел озадаченно, отошел от прилавка, чтобы не мешать молодой паре выбирать продукты, посмотрел с завистью. Прикрыв динамик ладонью, уточнил:
– Карин, что-то случилось? Болит что-то? Мать звонила? – с каждым вопросом тревожность нарастала.
Карина в последнее время беспокоила его. Стала молчаливой, замкнутой и раздражительной. На безобидную шутку о возможной беременности отреагировала агрессивно: «Не смей шутить об этом!». А чего не смей? Раф же хотел наоборот, подбодрить, намекнуть, что в принципе, готов и хотел бы. И оформить отношения не против. И даже говорил ей об этом. Но Карина мрачнела и уходила от разговора. При чем уходила буквально – подрывалась, будто кипятком ошпаренная, бормотала что-то про «кучу дел» и убегала на кухню. Бесконечно что-то драила и мыла.
