День умирал. Солнечный Глаз Митры, еще недавно паливший с немилосердной яростью, устало сник и готовился уйти на покой. Вскоре, мелькнув последним лучом над городскими стенами, он скроется совсем, и желанная прохлада опустится на город и на покрытые редкими ветвями кустарника барханы.
Базар, огромный и шумный, умирал с концом дня. Конан, как обычно, пробирался сквозь толпу снующих во всех направлениях заморанцев, невысоких и смуглых, едва достававших до его плеча. Наступало его время; час, когда он обходил базар, узнавал новости, прикидывал, чем заняться нынешней ночью. Он знал тут почти всех, и они его знали; днем они могли поболтать друг с другом, обменяться новостями, даже выпить по стаканчику вина в таверне Абулетеса, но ночью каждый был сам по себе и сам за себя. Не дай бог попасться кому-нибудь на пути! Ночью шадизарская шваль превращалась в стаю кровожадных гиен, и почти каждое утро городские стражники, поминая Нергала и кряхтя, тащили за город пару свежих трупов тех, кто еще вчера веселился в кабаке и хвастал своими позавчерашними подвигами.
Конана знали, как говорится, с лучшей стороны; а те, кто в этом сомневались, время от времени прибавляли наутро работу страже. По силе и ловкости с молодым киммерийским волком могли сравниться разве что дюжие рослые бритунцы, но их пути пока что не пересекались. А потому ни Конан, ни бритунцы еще не проверили, кто сильней и свирепей.
Пересекая базар, Конан иногда снисходительно кивал кому-нибудь из знакомых торговцев, с коими имел дело (обычно по сбыту краденного), иногда подходил к группе из двух-трех мелких воришек, чтобы узнать у них последние базарные новости; кто за каким товаром собрался в путь-дорогу, не идет ли большой караван из Кутхемеса либо Аграпура, не подвезли ли в торговые склады доброе аквилонское оружие или вендийские благовония. Как ни старались купцы держать свои дела в секрете, это удавалось редко, и, бывало, удачное дело начиналось с казалось бы невинного разговора на базаре.
Дойдя до последних торговых рядов, киммериец вышел через восточные ворота и дальше продолжал свой путь по кривым улочкам Пустыньки, той части города, где обитали местные воры, предводители мелких шаек, скупщики краденного и вообще всякие темные личности, коих в Шадизаре было не счесть и не переписать. Городские стражники ночью никогда не заходили в Пустыньку. Да что там говорить! Днем они тоже побаивались здесь появляться, а уж если заглядывали, так отрядом человек в двадцать, не менее пугливо озираясь по сторонам, быстро пересекали по самому короткому пути сплетение улиц и переулков и исчезали восвояси.
Конан направлялся прямиком к ловкачу Ши Шеламу. На базаре Малый Говеха шепнул киммерийцу, что у ловкача есть к нему дело в тысячу монет, и такой возможности Конан упустить не хотел. Миновав несколько кривых улиц, он свернул в узкий, грязный и смрадный проулок, в котором вряд ли могли разойтись три человека, что-то вроде неясной тропинки вдоль покосившихся глинобитных заборов. Дойдя до покрытого пылью, невысокого, но раскидистого тополя, киммериец отворил грубую деревянную калитку и очутился в небольшом пустынном дворике, в глубине которого торчало убогое на вид строение, нечто среднее между собачьей конурой и сараем. Наклонившись, Конан отодвинул висевшую в проеме занавеску и вошел внутрь.
– А, киммериец! – ощерился в улыбке Ши Шелам. – Добрался наконец! Хорошо, что пришел, а то мне уж казалось, что ты не хочешь меня видеть!
– С чего ты взял, коротышка? Мне надо было прогуляться по базару, – Конан похлопал Ловкача по плечу да так, что тот чуть задницей не коснулся земли. – Пока встречи с тобой приносят мне удачу, клянусь Кромом!
– Ну, раз так садись, поговорим! – Ши Шелам шагнул к стоявшему в уголке кривоногому табурету, на котором виднелся прикрытый тряпкой поднос и большой кувшин. Этот кувшин, как рассказывал Ловкач, ему достался в наследство от матери. Сейчас заморанец с неторопливостью перенес на стол, торчавший посреди лачуги, сперва кувшин, затем поднос, и, сдернув покрывало, заставил Конана в удивлении приподнять бровь: там, на блюде, лежал хорошо прожаренный поросенок в локоть длиной. Жаркое, правда, остыло; значит, Ловкач стянул днем, никак не позже. Однако и такое угощение было удивительно богатым для Ши Шелама.
– Что, нашел родню? Отца или брата? Они, случаем, не богатые караванщики? – ухмыльнулся Конан.
– С чего ты взял? – Ловкач, как и все заморанцы, шутки понимал плохо.
– Такая жратва откуда?
– Стянул сегодня у Восточных Врат, – честно ответил Шелам.
У Восточных Врат обитала публика пожирней, чем в Пустыньке. Там селились торговцы, придворные прихлебатели, писцы и прочая мелкая государственная сволочь; не те, конечно, люди, что в богатых кварталах, но все же с Пустынькой не сравнить. Район Восточных Врат начинался сразу же за ней, как перейдешь Большой Канал, но жители Пустыньки днем остерегались попадать туда, зато стражники чувствовали себя там, как дома. Правда, у Восточных Врат обитатели и бандиты, как было всем известно, но они являлись предводителями крупных и удачливых шаек, они дружили и с писцами, и с судейскими, и со сборщиками податей, и с надзирателями. Впрочем, так и полагалось, ибо всегда в городах люди селились по ремеслу: ткачи с ткачами, медники с медниками, грабители с грабителями.
