Я недавно поселился тут.
Каждое утро под моим балконом проходит стройный человек в серой шляпе. Иногда он идет в элегантном костюме, иногда на нем темный макинтош. Но шляпа всегда одна – серая, с обвисшими полями. И всегда при нем коричневый футляр из замши. Он носит его бережно, а когда прикуривает от блестящей зажигалки, то зажимает футляр между ног, чтобы не ставить его на землю.
По форме этот футляр предназначен для гитары или другого музыкального инструмента, похожего на нее.
Человек с футляром – очень внимательный человек. Недавно он увидел меня на балконе и поклонился. С того дня он все время смотрит вверх, и если я на балконе – раскланивается…
В воскресенье он не проходит мимо моего балкона, может, он вообще не выходит в этот день из дома. Может, ходит другой дорогой. Но на работу он ходит всегда под моим балконом.
Мне очень хочется с ним познакомиться, только я не знаю, как это сделать практически.
Вчера он шел с работы, как всегда, в шесть, и мы заговорили. Он поблагодарил за приглашение зайти ко мне и обещал сделать это в воскресенье, в полдень. И действительно пришел. Мы очень мило провели время. Я угостил его хорошим коньяком и очень хорошим, настоящим, в зернах, бразильским кофе. Мы поболтали, он посмотрел мои фотографии и похвалил их. Он очень милый человек.
– Я – инвалид. Не важно, какой группы.
Теперь он часто заходит ко мне. Всегда по воскресеньям. Я попросил его заходить и после работы, но он сказал, что очень устает и вообще плохой собеседник.
– Уф, устал! – сказал он, бережно укладывая свой красивый футляр на столик в прихожей. – Сегодня был суматошный день.
– Все как-то стесняюсь спросить, – обрадовался я его визиту, – вы, простите, на чем играете?
– Играю?! – удивился он. – Вы приняли меня за музыканта? Ах, да! Вас сбил с толку этот футляр… Его мне сделали по заказу моей старшей дочери, с которой мы очень дружны, понимаете… Нет, я не музыкант.
Он бережно открыл свой футляр. Внутри все в футляре было отделано зеленым бархатом. Две лакированные ременные застежки крепили очень красивый топор, похожий на тот, которым мясники на базарах разделывают говяжьи туши. Металлическая часть этого рубящего орудия была никелированной, а топорище блестело полировкой под красное дерево. По бархатной отделке вокруг изящного топора были аккуратно размещены кожаные кармашки, как в несессере.
– Эти кармашки очень удобны, – сказал он, ласково дотрагиваясь до них кончиками пальцев. – Тут я держу оселки, – точильный брусок, хирургические ножовочки, щипчики и кусачки. Но этой металлической мелочью я почти не пользуюсь. Потому, что я никогда не допускаю брака в своей работе. Я ударяю только раз, и разруб получается ровным, как круг станины шлифовального станка – ни одной задоринки! За это на работе меня очень ценят…
Мне стало немного жутковато, но любопытство требовало удовлетворения. Тем более, что гость так и не назвал ни профессии своей, ни специальности. Но я все же не решился спрашивать об этом напрямую.
– А как вам платят?
Гость помрачнел, и мне стало неловко за свой вопрос.
– Сейчас – мизер. Раньше и оклад был повыше. Твердый оклад плюс… Как бы это сказать? Ну, дополнительный гонорар за каждую голову. Правда, в ту пору и работы у меня было невпроворот. Сейчас только оклад. А к Первомайским праздникам, к Седьмому ноября – только премиальные в размере пятидесяти процентов оклада… Маловато, конечно.
– Но все равно, – постарался успокоить я его, – по нынешним временам – это неплохо. Тем более, что к пролетарским праздникам не везде балуют премиальными.
– Оно, конечно, неплохо, – вздохнул он, – но хлопотно очень. Все эти формальности, приготовления… Церемонии длятся дольше, чем сам рабочий процесс. Я давно еще вносил рацпредложение перевести дело на конвейер… Движется, знаете ли, мимо тебя широкая лента с плахами, а тебе только остается взмахнуть и ударить топором. Не приняли. Говорят, дорого очень. Ни в одной стране, дескать, широких транспортерных лент не выпускают. Да еще таких, чтобы и плахи на себе удерживала, и объекты… Ну, это самое, предметы труда.
– Ну, а гильотину если установить… – начал было я, но тут же сообразил, что допускаю бестактность: ведь в таком случае мой гость и вовсе останется без работы.
– Гильотину нельзя! – враз отверг мое усовершенствование гость. – Гильотина – это все-таки машина, штука неодушевленная. У нее не может быть внутреннего чувства неотвратимости справедливого возмездия. Машина не может, как человек, осознавать, что она – карающий меч… – и он ласково и нежно погладил полированное топорище своего никелированного инструмента.
В отличие от гостя – я инвалид. У меня нет ног. Ноги я потерял совсем молодым. Сейчас мне уже под пятьдесят и я совершенно забыл, как оно живется-то, с ногами, стало быть. К тому же на новом месте мне очень скучно. Но Палач заходил ко мне редко. Поэтому мне ничего другого не оставалось, как сидеть на балконе и высматривать других людей, отлавливать из них возможных собеседников. Я очень любопытен и мне нравится разговаривать с разными-разными людьми.
Под моим балконом часто проезжает мой коллега-калека, стало быть, тоже безногий человек. Он ездит на самодельной тележке и отталкивается от асфальта деревянными приспособлениями, которые напоминают штукатурский полутерок. Коллега-калека плохо одет и постоянно пьян. Вверх он никогда не смотрит, а потому и не может видеть меня, своего товарища по несчастью. Мне и хочется поговорить с ним, но что обо мне подумают соседи? Короче, стесняюсь я приглашать его к себе. Раз позови, да угости чем-нибудь – не отвадишь потом… Таким ведь, в их положении, даже мокрый асфальт – по колено.
