Если женщина заявляет, что она ведьма, то она конечно же таковою не является. Потому что настоящая ведьма не признается в этом ни за что в жизни. Ключевое слово здесь — «в жизни». Поэтому, когда я буду вынуждена объяснять некоторые обстоятельства своей истории тем, что я ведьма, придётся учитывать тот факт, что я мёртвая ведьма.
Ну, не совсем-совсем мёртвая, но почти.
Так что, думаю, мне можно.
И теперь, когда отмечена эта маленькая тонкость, я начну.
А нет, ещё не всё.
Я собираюсь рассказывать свою историю старой седой крысе, которую сначала хотела съесть. Вернее, не то что бы «хотела» в смысле «страстно желала», но некоторое время действительно обдумывала такую вероятность. А теперь я буду повествовать гипотетическому обеду, как я дошла до жизни такой.
Или, вернее будет сказать «до смерти такой»?
Забавно.
И забавно, что мне всё ещё может быть забавно.
Наверное, я из тех людей, с которыми до конца остаётся не надежда, а ирония.
Мы беседуем, сидя между двумя зелёными мусорными контейнерами. Мне сложно говорить — даже на телепатической анималингве, предполагающей минимум физических усилий. Я смертельно устала, я хочу есть, пить и спать одновременно. Если бы не назойливое внимание крысы, я, наверное, прилегла бы на асфальт и скорей всего не встала бы уже никогда. Но крысе зачем-то надо знать всю мою подноготную, она толкает меня в грудь лапой с розовыми пальчиками, так похожими на человеческие, и командует:
— Не спи, ведьма Данимира, рассказывай. И торопись, если наши тебя заметят — полетят клочки по закоулочкам!
Голос у крысы хрипловато-шершавый, чуть надтреснутый, как у старой актрисы МХАТовской закалки, и манера произносить слова тоже театральная, с чётким проговариванием каждой буквы.
— Пусть полетят, — соглашаюсь я и собираюсь провалиться в заманчивое небытие.
Крыса коротко закатывает глаза — блестящие бузинные бусинки.
— О, святые отбросы! Соберись же! Тебя что-то держит на этой стороне, иначе бы ты никогда сюда не попала. — Она смотрит, не мигая, и задаёт вопрос: — Ради кого?
— Снежинка, — говорю я.
Нормальный человек сказал бы — ради себя или ради семьи. Или любви. Или мира во всём мире. Или назвал бы ещё какой-либо более значимый якорь. Но здесь нет нормального человека, есть только я, поэтому повторяю:
— Ради Снежинки.
Несколько секунд крыса смотрит на меня молча. Затем повторяет:
— Не спи, ведьма, говори, и, может быть, я помогу тебе.
— Зачем?
Действительно не могу понять.
— Я должна убедиться.
— А если не убедишься? — на мгновение оживляюсь я. — Клочки по закоулочкам, да?
Пальчики с острыми коготками снова тянутся к моей груди. Теперь я замечаю мерцающую полоску — браслет из рунного серебра обхватывает тонкую косточку запястья.
Кое-что проясняется.
— Ты крысиная ведьма!
Крыса снова мечет вверх-вниз глаза-бусинки и скупо усмехается левой половиной морды:
— Не отвлекайся, рассказывай.
— Не могу… Мысли ушли… нет мыслей… совсем… — объясняю я.
Крысиная ведьма недовольно передёргивает усами, но спокойно произносит:
— Ладно, уж так и быть, сюда смотри. — Она вытягивается столбиком, разводит лапы в стороны и замирает на несколько секунд, как дирижёр, который готовится к увертюре. Я даже слышу, как где-то начинает выводить нежный щемящий мотив невидимая флейточка, которая торопится сказать своё слово перед тем, как грянут литавры, и скрипки, и медь.
Крыса принимается плести воздушный колдовской сейд. Один пасс, другой, третий, четвёртый… седьмой… пятнадцатый… Хрустальная паутина разворачивается с сердцевины — постепенно, по ломаной спирали; разрастается, захватывая пространство, прошивая его радужными иглами.
Прозрачная роза распускает лепестки в ущелье между мусорными контейнерами. Несколько раз ловкие пальчики смыкаются в резком движении. Я знаю этот приём — он называется «степлер», мама часто его использует.
Слежу за ловкими отточенными движениями — и вскоре вижу, что тенёта для концентрации внимания готовы.
Сеть дивно хороша. Она неуловимо посверкивает, колеблясь от энергетических потоков, которые, сплетясь по воле безупречной волшбы, удерживают друг друга в сложной четырёхмерной структуре.
Я понимаю, что крысиная ведьма — большой мастер.
— Встречалась с твоей матерью в прошлом году. В Новгороде, на семинаре по сейду, — подтверждает мои догадки крыса. — Какая она, я знаю, теперь хочу посмотреть — какая ты. Не противься, я вытяну всё сама, ты только слушай… Там, вдали…
Я вслушиваюсь. Мелодия соблазнительна, но еле слышна, почти не различима, и я трогаюсь с места, чтобы приблизиться к ней.
Двигаюсь и чувствую, как расступается вязкая муть. Сначала лёгким пунктиром обозначаются контуры, они наполняются тенями и светом, превращаясь в живые картины; прошлое клубится облаками и наплывает на будущее, и в этом смешении проступают образы настоящего. Фразы появляются одна за другой, исчезают и вновь появляются, будто чёрный коготок подцепил нитку, — и клубок воспоминаний, разматываясь, катится по тисовому лабиринту в поисках выхода — то скрываясь за поворотами, то вновь оказываясь на виду.
