Кешка очнулся от дурного сна и предчувствия каких-то изменений в мире. Дрыгнув ногой, он сбросил с себя ворох старых фуфаек и пиджаков, которыми укрывался. Сел на раскладушку и болезненно дернул кудлатой головой, взбалтывая застоявшиеся за ночь мозги. Но от этого в голове не прояснилось, там по-прежнему — плотный, колючий туман. Утреннее состояние для бича вполне привычное — оно побуждало не к бесплодному самосостраданию — его ум и воля подчиняются одной цели: раздобыть любое бухло и вырвать бедовую головушку из тисков похмелья.
Не тратя времени на мучения совести, Кешка сунул цыпастые тощие ноги в безразмерные ботинки без шнурков и пинком распахнул дверь котельной. По привычке сиганул через высокий порог, и правый ботинок «с головой» ушел под воду. Наличие лужи перед порогом было для Кешки полной неожиданностью.
— Бляха-муха! Я балдею! — изумился он, ошалело оглядываясь по сторонам.
Нагло, не спросив его, Кешкиного соизволения, в Жаксы ворвалась весна. Из-под грязных сугробов выстрелили ручьи, понеслись вниз по улицам поселка, мимо претенциозного торгового центра к убогому вокзальчику и дальше, к искусственному степному озерцу, сотворенному полстолетия назад руками врагов народа; по пути следования ручьи сливались, образуя бурные и мутные потоки, в которые закручивался прошлогодний мусор: солома, щепа, бумага и бог весть что еще.
Это апрель. Обычный апрель в тургайских степях. Сразу зло, жарко загорается солнце, и через дней десять о буранной, лютой зиме будут напоминать разве что бурые латки снега на южных склонах балок.
Кешка неуклюжим воробышком перепорхнул через лужу, вылил из ботинка воду, подпрыгивая на одной ноге, несколько секунд с недоумением рассматривал свою обувку, словно в облезшем, убогом ботинке мог заключаться какой-нибудь жизненно важный смысл. И все же в его гудящей с похмелья голове родилась мысль о том, что пора сменить ботинки на резиновые сапоги, которые он предусмотрительно отыскал на мусорной свалке. Сапоги не ахти какие — с дырочкой у щиколотки. Нужно будет обходить лужи. А зачем ему в них лезть, спрашивается? Кешка давно уже не пацан, чтобы с телячьим восторгом скакать по лужам.
— Лужу меряешь, голубь сизый? — подколол Кешку Сашка-кочегар, с настроением кативший пустую тачку от шлаковой горки.
Сашка, Сашок — так и никак иначе звали в Жаксах этого сорокапятилетнего белобрысого мужика. Причиной тому, видимо, были его синие, по-детски невинные глаза и незлобивый характер. Кешку болезненно поражало Сашкино «фраерство» — этим словом он называл умение кочегара поддерживать интеллигентный форс среди угольной пыли и копоти. На Сашке всегда была чистая сорочка, выглаженные брюки. И еще — вымытые руки с длинными, изящными пальцами, будто он работал не кочегаром, а пианистом в областной филармонии. Кешка не больше трех раз в день выползал на свет божий из опрятной Сашкиной «конуры» и вымазывался так, что его можно было принять за шахтера, поднимающегося на-гора после смены. Впрочем, у Кешки, в отличие от кочегара, не было даже сменной рубашки.
— За утро, что ль, развезло? — продолжал поражаться напору весны Кешка.
— За утро, голубь! — Сашка улыбнулся. Бережно приставив к стене тачку, он вытащил из кармана пачку «Астры», закурил. — Чего квелый?
Кешка взглянул на него, как на душевнобольного.
— Спрашиваешь, бляха-муха! Чан разваливается!
— На столе под газеткой стакан бормотухи. Поди полечись!
— Свистишь? — не поверил Кешка, а когда понял, что Сашка не шутит, без лишних слов рванул в кочегарку, не обращая внимания на лужу и на отстающие от его ног ботинки.
Через несколько минут он вышел на улицу уже в сапогах и относительно счастливый. Попросив закурить, снял с себя грязную фуфайку, расстелил на шлакоблоке, сел. Глубоко затянулся, щуря на солнце серые прояснившиеся глаза. Сашка с необидной усмешкой и с интересом смотрел на своего сожителя, будто впервые видел его. Длинные русые волосы Кешки сбились в колтуны, и немудрено — он не имел расчески. Не было у Кешки и бритвенного прибора, отчего впавшие щеки и острый подбородок его заросли дикой щетиной. Невысокий и худой, теперь еще и сгорбившийся, он походил на подростка, сбежавшего из детского дома.
— Где взял с утра, Сашок? — спросил Кешка ради спортивного интереса.
— «Де взял, де взял»?! Купил! Пока ты дрых, я у Нюрки в «Сельхозпродуктах» выдурил. Ломалась, стерва: до одиннадцати, мол. Но дала.
— В долг, что ли?
— Ты что, очумел вчера? С твоего червонца осталось. И на курево хватило. — Сашка сходил в котельную, принес табуретку, сел напротив Кешки.
После нескольких минут молчания Кешка, скривившись, будто кольнуло у него под селезенкой, сказал:
— Вспомнил! Я же, бляха-муха, вчера сортир в типографии чистил. Заведующий, Мажит, щедрый. Потюкал полчаса — червонец на лапу.
— Оттого щедрый, что некому, кроме тебя, тюкать!
— Фуфло не гони, Сашок! Это калым — что надо! Зева дашь— Булат Длинный перехватит.
Сашка добродушно усмехнулся.
— Я и говорю, что, кроме тебя да Булатки, в Жаксах золотарей не осталось.
— С кем ты меня сравниваешь?! — завелся Кешка. — С Длинным? Это же дерьмо собачье! Я с ним на одном километре не сяду. Он не бич, он, сука, в кафе ошивается, недоедки подбирает! Вчера, пока заврайоно за компотом ходил, он у него шницель спер.
