Для Мазарини в последний год его правления стало частым делом посещать балы-маскарады, устраиваемые королём в Лувре.
Надев длинное домино, просторные складки которого делали его высокую тощую фигуру никем не узнаваемой, он обычно смешивался с толпой – не ведавшей о его присутствии – в надежде почерпнуть из придворных сплетен толику полезных сведений.
Такие посещения Лувра хранились в полной тайне от всех, за исключением месье Андре – камердинера, который одевал его, и меня – капитана его гвардии, который сопровождал его.
Это происходило обыкновенно в тех случаях, когда кардинал удалялся в свои личные покои под предлогом желания пораньше лечь в постель. Тогда, скрывшись от любопытных взглядов, он снаряжался на бал, а когда был готов, Андре вызывал меня из приёмной. В ту памятную ночь я, однако, был пробуждён от задумчивости, в которую впал, наблюдая, как двое пажей бросают кости и разглагольствуют о хитростях игры, голосом самого кардинала, произнёсшего моё имя:
– Месье де Кавеньяк...
При звуке скрипучего голоса, который ясно дал понять мне, что его преосвященство не в духе, один из юнцов поспешно сел на кости, чтобы скрыть от глаз хозяина нечестивость своего времяпрепровождения, в то время как я, удивлённый нарушением обычного порядка, резко обернулся и отвесил глубокий поклон.
Один взгляд на Мазарини поведал мне, что случилась какая-то неприятность. На его желтоватом лице цвёл гневный румянец, а глаза как-то странно, взволнованно блестели, в то время как унизанные драгоценностями пальцы подёргивали длинную остроконечную бородку, которую он по-прежнему носил по моде времён его покойного величества Людовика XIII.
– Следуйте за мной, месье, – сказал он; памятуя о его настроении, я приподнял свою шпагу, чтобы она не звякнула, и прошёл в кабинет, который отделял спальню от приёмной.
С завидным самообладанием сдержав гнев, который переполнял его, Мазарини протянул мне узкую полоску бумаги.
– Читайте, – бросил он коротко, как если бы боялся доверить своему голосу большее.
Взяв бумагу, как мне было велено, я внимательно рассмотрел её и внутренне засомневался, не впал ли кардинал в слабоумие, ибо, как я ни вглядывался, я не мог обнаружить никаких записей.
Заметив мою растерянность, Мазарини взял со стола тяжёлый серебряный подсвечник и, переместившись ко мне, поднёс его так, чтобы направить на бумагу яркий свет.
С удивлением я осмотрел её сызнова и в этот раз нашёл нечёткие следы букв, которые могли быть написаны карандашом на другом листе, лежавшем на том, что я сейчас держал.
С огромным трудом и страшась того, что прочитаю, я умудрился понять смысл первых двух строк, когда кардинал, придя в нетерпение от моей медлительности, поставил подсвечник и вырвал бумагу из моей руки.
– Вы разобрали? – спросил он.
– Не всё, ваше преосвященство, – ответил я.
– Тогда я прочту вам; слушайте.
И слегка дрожащим монотонным голосом он прочёл мне следующее: "Итальянец собирается сегодня ночью побывать инкогнито на королевском маскараде. Он появится в десять, на нём будут чёрное шёлковое домино и красная маска".
Он медленно сложил документ и затем, обратив на меня свои острые глаза, сказал:
– Конечно, вы не знаете этого почерка; но я хорошо с ним знаком; он принадлежит моему камердинеру Андре.
– Это вопиющее нарушение доверия, если вы уверены, что написанное относится к вашему преосвященству, – осторожно осмелился заметить я.
– Нарушение доверия, шевалье! – вскричал он с насмешкой. – Нарушение доверия! Я считал вас умнее. Неужели это послание не значит для вас ничего более, кроме нарушенного доверия?
Я вздрогнул, ошеломлённый, как только его умозаключения дошли до меня, и, заметив это, он сказал:
– Ага, я вижу, что значит... Ну, что вы теперь скажете?
– Мне едва ли хочется формулировать свои мысли, монсеньор, – ответил я.
– Тогда я сформулирую их за вас, – резко возразил он. – Готовится заговор.
– Боже упаси! – вскричал я, потом быстро добавил: – Невозможно! Ваше преосвященство все так любят!
– Бросьте! – ответил он, сдвинув брови. – Вы забыли, де Кавеньяк, что находитесь во дворце Мазарини, а не в Лувре. Нам здесь не нужны льстецы.
– Тем не менее я сказал правду, монсеньор, – запротестовал я.
– Достаточно! – воскликнул он. – Мы впустую теряем время. Я убеждён, что он связан с одним или, может быть, большим числом подлых мошенников его сорта, чьей целью является... ну, что является обычной целью заговора?
– Ваше преосвященство! – вскричал я в ужасе.
– Ну? – сказал он холодно, слегка приподняв брови.
– Простите меня за предположение, что вы можете ошибаться. Какой признак указывает, что вы то самое лицо, к которому относится записка?
Он взглянул на меня с непритворным изумлением и, может быть, жалостью из-за моего тупоумия.
– Разве там не сказано "итальянец"?
– Но, монсеньор, опять же простите меня, вы не единственный итальянец в Париже; при дворе их несколько – Ботиллани, дель Аста д'Агостини, Маньяни. Разве все они не итальянцы? Разве невозможно, что записка касается одного из них?
– Вы так думаете? – поинтересовался он, поднимая брови.
– Ma foi (клянусь – франц.), я не вижу никаких причин, почему этого не могло бы быть.
