Странно смотреть, как совершенно незнакомые люди читают мои книжки.
Такое чувство, будто я здесь совершенно ни при чем: я – сам по себе, книги – тоже.
Однажды я несколько минут смотрел на лоточника, который, забросив свой лоток, сидел на асфальте и дико ржал. Люди шли мимо, оборачивались на него, а он не обращал на них никакого внимания; казалось, вокруг для него вообще никого не существовало – только он и книга.
А еще мне рассказывали, что кто-то вместо исполнения супружеских обязанностей читал ее жене и весь секс пошел насмарку.
А потом был такой случай, что человек гоготал на всю электричку, а все вокруг ехали два часа, не шелохнувшись, потому что решили, что рядом псих.
Кто-то читал в госпитале, где лежал с инфарктом, а потом выздоровел и говорил, что от смеха.
Кто-то – врач – читал душевнобольным и потом утверждал, что они все поняли, и ему теперь хотелось бы повидать автора, потому что так просто с чокнутыми не достигнуть взаимопонимания, и поэтому ему интересно было бы посмотреть на меня, и это интерес не праздный, но профессиональный.
А вот что прислали в письме с Дальнего Востока: «Как-то к нашему командиру в гости приехал генерал, который окончил академию ГШ. Как водится, туда, сюда, Паратунка… Ночью генерал заснуть не может – разница девять часов с Москвой. Чтобы как-то скоротать время, командир дал, на свою голову, почитать «Расстрелять». Всю ночь домик сотрясался гоготом. А в половине шестого генерал разбудил командира и говорит: «Вадим, ты представляешь, а я тоже про дырки в тапочках спрашивал. Неужели это так смешно?»
А сейчас я расскажу две истории о том, как я сталкивался со своими читателями.
Первая – про Алексеева.
Утром звонок по телефону. «Саня! Это ты написал книгу?»
Когда утром говорят «Саня», я обычно отвечаю: «Я».
«Это Алексеев! Флагманский штурман. Помнишь меня? (Нечленораздельное «эм-мм».) Ты на дивизии флагманским химиком был, а я штурманом. Ну, вспомнил? (Конечно. Правда, я флагманским никогда не был, но зато часто его заменял.) Здорово! Меня тут в Питер, в институт, назначили, ну и перестройка, сам понимаешь, не успел дела принять – весь ЗИП из кладовки свистнули. Сижу, горюю. Там золота в платах килограммов на тридцать. Заходит командир и говорит: «К тюрьме готовишься?» Я ему: «Готовлюсь». Он мне: «Пока готовишься, на, почитай», – и дает твою книжку. Я так смеялся, а потом подумал: «Да хрен с ней, с тюрьмой и с золотом тоже!»
Позже мы с ним встретились. Вхожу в кабинет – совершенно незнакомый мужик. Он опешил. Дело в том, что у меня есть однофамилец – Саня Покровский, и он тоже химик, поступали вместе в училище, а потом – пьянка-драка, и его на год на флот отправили, – по его собственному выражению, «чем-то груши околачивать», но вернули и дали доучиться. Саня очень хороший человек, но с лица не совсем поэт.
«Вот и я думаю, – говорил потом Алексеев, – как он мог книгу написать?»
Вторая история – про соседа Владимира Семеныча. Мы с ним получили от родины жилье в одном доме и поехали за кафелем на его «Жигулях».
«Слушай, – говорит мне Семеныч по дороге, – тут один наш с Севера про флот написал. Не читал? Покровский. Я тут спрашивал, он на Севере служил»
Я, честно говоря, почувствовал себя неудобно. Владимир Семеныч – бывший зам. командира дивизии, а среди них мало нормальных. Меня он пока не знает, как он к рассказикам относится – непонятно.
«Классно пишет! Слушай, ну как вот жизнь натуральная! Мы учения в Калининграде проводили, так какие там учения, все завалили: сидели и вслух читали – умрешь!»
Тут я ему решил признаться, что Покровский – это я.
Он посреди дороги бросил руль и на меня уставился – чуть в дерево не въехали.
Я закрываю глаза и слушаю ночь.
Она – как зверек. Точнее, как его шерсть. Я люблю шерсть. Ее можно перебирать, пропускать между пальцами. Она между ними течет.
А потом ночь сама тебя пробует. Она прикасается к тебе, прилипает, приникает, и ты становишься ее частью, становишься, как она. Но она не уничтожает тебя. Нет.
Если тебе захочется, выйдешь из нее и снова станешь собой.
Это здорово.
В ночи живут звуки. Они живут сами по себе. Они здесь обитают. Здесь их дом. Они здесь рождаются и умирают. То затаиваются, то возникают. Ночь – их прибежище. Ветер, ручей, шелест листвы, топот ежа, стрекот цикад – все это звуки.
Люблю, чтобы было лето. Если его нет, его можно вызвать.
Мысленно.
И добавить в него запахи – травы, воды.
Можно земляники. Она щекочет ноздри. А ягоды лезут в уши.
– Эй!
Это меня. Бросок – и я растворяюсь.
Я умею это делать. Надо только понять, что ночь тебе не враг, и тогда в нужное время ты в ней пропадешь. Легко, как крылья совы.
Ночь – моя. Я ее не отдам.
Пускай день отойдет им, а ночь – мне. Чуть стемнело – утекаю за дверь. С некоторых пор умею течь – движения плавные, любое препятствие словно оглаживается. В это время у меня не бывает костей.
Никто никогда не видел, как я исчезаю.
Хотя однажды их старший столкнулся со мной в дверях. Он сейчас же осклабился:
– Счастливой охоты!
У меня дрогнули губы. Кажется, и я улыбнулся в ответ. Во всяком случае, я посчитал, что улыбаюсь, но он отпрянул, пробормотал:
