Вечерние сумерки окутали большую сводчатую залу нижнего этажа краковского замка. Узкие окна, глубоко вдававшиеся в стену, были по большей части прикрыты густыми занавесками, пропускавшими очень мало света. В углу комнаты горел светильник, но его слабое пламя освещало лишь небольшое пространство. Глубокая тишина царила в обширной комнате и в коридорах, а на улицах не было почти никакого движения.
В костеле святого Вацлава, находившегося при замке, тихий жалобный звон колоколов призывал к вечерней молитве.
В одном из углов комнаты стояло широкое ложе, выстланное мехами и сукном, и на нем из-под тяжелого фона шелковых одеял выделялось бледное лицо пожилого человека, который, казалось, спал.
По одну сторону постели стоял старик, одетый в черное платье монашеского покроя, и угрюмо смотрел на лежавшего; по другую сторону стоявший на коленях молодой, красивый, в цвете лет юноша с благородными аристократическими чертами лица заботливо склонился над больным, не спуская с него беспокойных глаз.
На некотором расстоянии какая-то женщина в длинном, сером платье, плотно облегавшем ее фигуру, с вуалью на голове, молилась, перебирая исхудавшими пальцами четки, которые она держала в руках.
В ногах лежавшего стоял монах в белой одежде, прикрытой черным плащом, с руками, сложенными для молитвы, с глазами, поднятыми к небу, и что-то тихо шептал.
На этой постели лежал умирающий король Владислав, прозванный Локтем, этот великий муж маленького роста, но сильный духом, который больше полустолетия боролся за соединения раздробленного наследства после Мешка и Храброго[1].
Он сам чувствовал, да и другие видели, что приближаются его последние минуты. Не болезни и не раны истощили его организм и доконали его: продолжительный труд и бесчисленные заботы отняли у него последние силы. Он догорал медленно, потому что огонь, поддерживавший его жизнь, потух до тла. Он умирал мужественно и спокойно, не боролся со смертью, а с радостью расставался с земной жизнью.
Он не исполнил всех своих намерений, но ему мало осталось работы для осуществления своей заветной мечты, взлелеянной с детства и созревшей в борьбе за жизнь… Завершение дела он оставил в наследство своему сыну. Монах Гелиаш, доминиканец, стоявший у ног умиравшего, уже причастил его и приготовил к загробной жизни. Владислав в этот день объявил свою последнюю волю государственным сановникам; он простился с женой, благословил сына, которому отдал Польшу, и попросил дворян быть опорой наследника.
Каноник Вацлав, он же и врач, предсказывал близкий конец. Королева Ядвига с плачем читала молитву за умирающих, но смерть все еще не наступала… Старый воин мужественно боролся с ней.
Казалось, что король лишь засыпает. Дыхание было переменчивое: то учащенное, лихорадочное, то слабое, еле заметное. Минутами Локоть возвращался к жизни: опущенные ресницы внезапно поднимались, глаза блуждали по комнате, и засохшие губы открывались. Душа этого старого воина, прикованная к истощенному годами телу, не могла с ним расстаться. Наступил вечер, и по мнению врача, король должен был в эту ночь скончаться. Доктор был удивлен и сконфужен, глядя на эту непредвиденно упорную борьбу жизни со смертью, и смотрел на это, как на чудо.
Локоть начал дремать.
Его бескровное, желтое лицо уже давно покрылось землистым цветом, являющимся предвестником наступающей смерти; но грудь его еще поднималась, дыхание было заметно, и слышались глухие звуки и свист воздуха в легких. Стоявший у ложа каноник-врач знаком указал, чтобы не мешали отдыху больного, и сам начал на цыпочках ходить по комнате. Увидев это, монах Гелиаш отодвинулся от ложа; королева тоже тихо и медленно направилась к дверям.
Король заснул.
Все, утомленные пережитыми волнениями в течение целого дня, предпочли удалиться в соседнюю комнату и ждать там пробуждения короля, на которое еще не потеряли надежды. Один лишь сын, склонившись над отцом, остался сидеть неподвижно. В ответ на знак, сделанный матерью, он отрицательно покачал головой, давая этим понять, что он желал бы остаться при отце. Вспоминая о том, что еще так недавно тут раздавались голоса созванных советников, королевский наследник был очень взволнован.
Его связывали с умирающим любовь, благодарность и забота о неизвестном будущем, бременем лежавшая на его душе. Глаза его наполнились слезами…
Корона, которую ему предстояло надеть на свою юношескую голову, была хоть и золотая, но тяжелая.
Все медленно удалились через боковые двери, которые королева велела оставить открытыми для того, чтобы при малейшем шорохе она могла бы поспешить к умирающему.
Неподвижно, как будто прикованный к сидению, в полуколенопреклоненной позе королевич остался при ложе отца. Взоры его были устремлены на бледное лицо умирающего.
Оно было желто, как восковый лист, и на нем была написана вся его длинная жизнь. Возможно, что раньше, когда он был еще во цвете сил, на его физиономии никогда так рельефно не выражались мужество, покой, покорность и железная сила воли. Лишь теперь все эти характерные признаки проявились во всей их силе.
Кто не видел на лице умирающих воинов-победителей, мощных духом, этого выражения блаженства, испытываемого ими перед смертью? Все следы земных страданий уничтожаются рукой ангела смерти.
