Олег Павлов
КОНЕЦ ВЕКА
Рождество было или не Рождество, но праздник этот признавался как государственный, отмечался уже наравне с Новым годом, и могло иметь место, что отмечали той ночью в горбольнице, точно теперь не скажешь, и Рождество. Столпилось праздников, будто справляли старого года похороны. И все дни густо валил снег, засыпая бездонную Москву. Было дремотно от жгучих морозов, белым-бело, и долготу дня утопляли болотисто-морозные белые ночи.
Больница не отдыхала, была двойная оплата труда, и всегда находились люди, которых даже большинство, готовые запродать тут свой праздник за эти праздничные: огромные, как чудилось, и валившиеся чуть не с неба деньги. Кто мог радоваться, все выпивали - успевая с душой и дружно только начать, но вскорости, не ворочая языками, исходили тоской. Но не все же радовались. Будто военнообязанные, пропадали в кабинетиках доктора, одиноко отбывая круглые сутки дежурства. И простые смертные бабы да старухи, егорьевские и куровские подмосковные, из санитарок, осилив работу, какую ни есть, укладывались всех раньше дремать - хоть и не сомкнуть было глаз, как и не срастись боком с неживой, для сидячих, кушеткой, покуда кругом-то маялись спьяну и не хотели смирно лечь по местам. Скоропомощные будто и отъездились, никакой тревоги. Полночь. И в отделении приемном больницы - глухой покой.
Но вдруг, слышно, завернула и въехала с нытьем одинокая машина. Так всегда и является эта "скорая", будто из-под земли. Баба не спит и гадает может, пронесло. Но дурной истошный звонок режет как по-живому стены и воздух. Дверь на запоре. Отпирать не идут. Ей и страшно, что отпирать не идут, и надо все одно будет вставать, но лежит в потемках комнаты отдыха и, вся твердея, со злости-то радуется: пускай охранники отпирают, как положено, а то им праздник. Звонок уж по всей больнице неумолчно пилит. Тут, слышно, выскочил от сестер, из шума пьяного да танцев, охранник и побежал тяжело, будто шагая ударами. Стихло, и слышно, как трудится он в гулком предбаннике, отпирает. Раздались звонкие чужие голоса, ругнулся натужно охранник. Привычная, баба чутко уловила, что пошагали в сторону, поспешая, за каталкой - значит, лежачего привезли, вот бы не борова, а то как ей потом будет одной, этих разве допросишься помочь. Нагрузили, вкатились обратно в приемник, но куда-то не туда, не в осмотрiовый кабинет. Охраны уж больше: топчут, матерятся. И все звонче, до крика, сделались чужие голоса. Сколь же народу в приемном собралось, будто и все повыскакивали, ну и собрание, ну и ругаются, какой такой вопрос. И хоть страшней на душе, но дрожаще пытает бабу незнание: что у них стряслось - может, не успели, не довезли, и не станет ей, грешной, работы этой. Но голоса вмиг оборвались, и не слышно, что в приемном будто все вымерли, и чего-то не гремят, ребятушки, не запираются. Вдруг дохнуло горячо светом, вырос на пороге паренек ихний, из охраны, и гаркнул в темноту комнаты, веселясь, пьяный: "Тонька, Тонька - с прааздничком! Бомжааа приезли! Сказали, на обработку его, этазнач ты его будешь обт...трабатывать!"
Когда молоденькая растрепанная врачиха, ни упрека не произнеся, хоть и поморозили, влетела воробышком в приемное и потребовала с охранников каталку, то никто не подумал расспрашивать, кого доставили, и выдали ей каталку, подчинившись ни с того ни с сего, хоть могли и послать - охрана отродясь чужакам не подмахивала. И шибануло всей вонью земной. Втащили его вдруг на каталке, задраенного в полиэтилен, так что из того полиэтиленового мешка, стеклянистого на вид, торчала одна грязно-каменная ступня. Кто был, хоть и пьяные, разбежались, от удушья и от испуга. "Быстро, мальчики, родненькие, куда его? Надо закрывать больницу на санобработку - тут и вошь платяная, и чесотка!" Но никто не двинулся им помогать. Девчушка и мужик, водитель "скорой", застряли в проходе, давясь от вони и боясь сами мешка, который сотрясался навзрыд звериным, будто рев, хрипом. Охрана, услышав про чесотку, уж не зевала - и кинулись перекрывать выход, чтобы скоропомощные теперь не сбежали, бросив мешок. "Да вы что, ребята, что вы делаете?!" вскричала девчушка, понимая, что происходит, и становясь вдруг от навернувшихся жалких слезок пылающе живой и красивой.
"Не выпустим, пускай сначала врач осмотрит, а то и назад поедете. Не, ты гляди, Вань, на эту снегурочку, еще орет! Не нравится ей, тогда проваливай, нужны нам такие подарки!" - "Суки вы, вон морды нажрали, ребята в Чечне погибают, а вы подъедаетесь на больничных харчах!" - ожил крикливо, вступаясь за свою врачиху, пожилой водитель, у которого из-под кроличьей драной шапки торчали грязные волосья, похожие на петушиный масляный загривок.
Стали ораться, ненавидя друг дружку. Дежурный доктор, которого вызывали в приемное, не спешил. Когда же он явился, то охрана тихонько посторонилась, будто выстроилась в рядок, так как все были виноватыми и пьяные. Доктор даже не подошел к хрипящему мешку, чтобы осмотреть. Глядя брезгливо на девчушку, он выслушивал долго ее показания, придираясь и перебивая, а то и грозя, что куда-то будет звонить и докладывать. Выяснилось, что привезли его с Лужников, где "скорую" вызвала сама рыночная охрана, на что больничные заржали, зная понаслышке, какие в Лужниках порядки. "С чем вы его сдаете?" в какой раз требовал доктор повторить. "Обморожение", - твердила девчушка, прячась от его взгляда. Все стояли подальше от каталки, которую не руками сапогами охранники забили в угол, и глазели. "Какое обморожение, девушка, конечностей или трупа?" - "Прекратите, он дышит, он живой..." - "Хорошо, но вы говорите про множественные ушибы лица, а если есть и черепная травма что прикажете с ним делать? Вы отдаете себе отчет, девушка, что у нас другой профиль?" - "Да это лужниковские, небось, доигрались, а как страшно стало, что убили, вызвали "скорую", чтобы поскорей его сбагрить. Вот и обморожение, а эта, дурочка, поверила!" - не утерпел, высказал охранник. Вплыла тут в приемное и тощая, вся зевая, медицинская сестра, которая обиделась на всех и плаксиво гундосила: "А почему к нам всех этих бомжей везут, я не знаю! Зачем тут охрана, ну зачем этих бомжей впускают! Сегодня праздник, девушка, понимаете, а вы его портите, я не знаю".
