Есть в Воронеже остатки старого кладбища. Самого-то кладбища, конечно, давно нет – это уже почти центр города. Но несколько могил мемориально выделено, обнесено стеной и обихожено. Могила Никитина. На памятнике стихи:
Вырыта заступом яма глубокая.
Жизнь невеселая, жизнь одинокая,
Жизнь бесприютная, жизнь терпеливая,
Жизнь, как осенняя ночь, молчаливая, —
Горько она, моя бедная, шла
И, как степной огонек, замерла…
Сильные, выстраданные стихи большого поэта.
Могилы Кольцовых. И здесь на одном из памятников стихи:
Под крестом – моя могила;
На кресте – моя любовь!
Стихи поэта гениального.
Когда в 1835 году вышел первый сборник стихов только начинавшего поэтическую деятельность Кольцова, Белинский-критик, сам тогда еще начинавший, чутко отметил истинность кольцовской поэзии: «Он владеет талантом не большим, но истинным, даром творчества не глубоким и не сильным, но неподдельным и не натянутым». Лишь в 1846 году, уже после смерти поэта, постоянно нараставшая сила оценок кольцовской поэзии у Белинского разрешилась, наконец, признанием за Кольцовым нрав на определение – гениальный: «гениальный талант». И думается, связана эта разность оценок не только с эволюцией поэта.
Интересно, что поэзия Кольцова, столь кровно национальная и народная, уже при рождении своем была воспринята как явление уникальное, исключительное и неповторимое, а связывали ее неповторимость прежде всего с особенностями жизни и быта русского крестьянства, простонародья, простолюдинов, как тогда часто говорили. Даже Белинский. А раз так, то очевидно, что с судьбами этой жизни и этого быта и должна быть связана в будущем судьба поэзии, которая так полно их выразила. Будет жить этот быт – будет жить поэзия Кольцова, обречен он – и она обречена. Может быть, Белинскому такие заключения показались бы преждевременными. В нашу же эпоху вопрос уже и решился. Уходит и, по сути, во многом ушла крестьянская Россия в узкотрадиционном понимании этого слова. И, значит, Кольцов уходит, и, по сути, ушел?
«Дело тут не только в том, что за сто лет многое изменится, и вероятно, почти не останется никаких примет того времени, в которое жил Кольцов и которое он отображал в своих произведениях. Дело еще в том, что изменится русский язык и у Кольцова многое станет непонятным. Это частично наблюдается и сейчас. Я, например, люблю Кольцова и хорошо понимаю его потому, что мне с детства хорошо знакомо многое из того, о чем он писал, что он мог видеть в жизни, что он мог чувствовать, и т. д. А возьмите, например, теперешнего молодого человека, даже живущего в деревне и работающего в сельском хозяйстве. Он в стихах Кольцова многого не поймет, если ему никто не объяснит сначала. Я, скажем, хорошо знаю и ярко представляю себе, что это значит:
Выбелим железо
О сырую землю.
А подавляющему большинству молодых современных читателей надо объяснять это. Впрочем, не только это» (Михаил Исаковский).
Все это так. Но разве не нужно объяснять сейчас Гомера? Еще Белинский заметил, что Шекспира сами англичане читают с примечаниями. А у нас, скажем, приличный комментарий к пушкинскому «Онегину» занимает уже том, значительно превосходящий по объему сам роман, и совсем не считается академическим излишеством.
Отношение подлинного искусства к жизни, как известно, совсем неоднозначно. Жизнь и быт определенного склада уходят, а искусство остается. Ведь все мы помним замечание Маркса об искусстве древних греков как сохраняющем значение нормы и недосягаемого образца. Важно понять, на какой социальной и национальной основе возник тот или иной тип искусства, почему он остается, что несет людям, даст ли что-либо будущим поколениям.
Кто же такой Алексей Кольцов? Что такое поэзия его?
«С ним родилась его поэзия, – написал вскоре после смерти Кольцова Белинский, – с ним и умерла ее тайна». Для критика, близко поэта знавшего, личность его и стихи слились в одно неразрывное целое. Тайной здесь явно названа тайна самого творчества, невозможность повторения на этом пути для поэтов. Читатель же и критик Белинский сразу и, пожалуй, первый взялся за разгадывание поэтических тайн Кольцова – да так, что утвердил свои приговоры на долгие годы. И статью свою он назвал «О жизни и сочинениях Кольцова» недаром: «Издавая в свет полное собрание стихотворений покойного Кольцова, мы прежде всего думаем выполнить долг справедливости в отношении к поэту, до сих пор еще не понятому и не оцененному надлежащим образом». Но мемориальный, так сказать, характер статьи всего не объясняет. «Сила гениального таланта, – писал критик, – основана на живом, неразрывном единстве человека с поэтом. Тут замечательность таланта происходит от замечательности человека, как личности…» Таким образом, сама замечательность поэзии Кольцова не вполне будет понята без уяснения замечательности его личности.
«Гениальный талант»! Не забудем, что Белинский, страстный и вроде бы не всегда сдержанный в оценках, на определения такого рода был скуп. По сути, до Кольцова он говорил о гениальности только трех русских художников, а именно Пушкина, Гоголя и Лермонтова. Не забудем также, что Кольцова он знал очень близко и что, наконец, великий критик говорил о гениальности Кольцова несколько лет спустя после смерти поэта и ни о какой эмоциональной скороспелости приговора речи не было. Наоборот, к этому воззвало все расставляющее по местам время. Более того. Наверное, можно указать на ряд неточностей в написанной Белинским биографии Кольцова. Но при эмпирических неточностях жизнеописание Кольцова у Белинского точно в главном. Его очерк – это художественный образ, воссоздание особого типа поэтической гениальности – «гениального таланта».
