«На следующей планете жил пьяница».
А. де Сент-Экзюпери
Он любил, когда темно, бывать на всяких крышах и видеть огни улиц, разноцветные окна домов, поэтому, выйдя с хлопушкой на улицу и увидев, что темно, полез на крышу оранжевого «Москвича», который стоял у дверей. Крыша гремела, прогибаясь под его коленями, что было удивительно, и его тащили в разные стороны, и он сказал кому-то в лицо, чтоб его не тащили зря, а шли праздновать свой Новый год, после чего полетел вниз башкой, и его несли в темноту, взяв за штанины и рукава, а вверху виднелись кресты колокольни, и он кричал, что залезет еще на крышу колокольни и ухватится за крест. В темноте ничего не было видно, и он разбил какую-то банку с капустой, ища выход, и вот, почувствовав жгучий холод, посмотрел на свои руки и увидел, что держит обеими руками обледенелые уши большого чугунного креста, и от неожиданности выпустил их из рук, и стал падать, и только открыл рот, чтоб закричать, как встретил спиной твердь. Он ожидал, что еще покатится, что свалился не до конца, что покатится по крыше колокольни и свалится вниз, потом осторожно приподнялся на локтях и увидел носки ботинок, расплывающиеся в темноте, и крест, торчащий из сугроба, покрытый снегом и потому заметный, как снег. В памяти всплыла какая-то лампочка и дверь под ней, в которую он стучал ногой. Да! Где же шапка? – ухватился он за голову. Шапка лежала тут же. Он сел и, дыша, ощутил боль в груди – в той кости, где скрепляются спереди ребра. Это мокрый детина налетел на него плечом, и эта самая кость тогда, наверное, треснула и с тех пор болела, если надышишься холодным воздухом.
– Кладбище, – сказал он вслух, показав пальцем на крест.
Рука, описав дугу, попала в карман и вытащила оттуда горсть квашеной капусты и в ней согнутую в три погибели сгоревшую бенгальскую свечу. С трудом ухватив негнущимися пальцами свечку, он бросил ее прочь, а капусту, понюхав, отправил в рот, а потом, пошарив вокруг себя, опять нашел черную свечку, долго смотрел на нее и сунул обратно в карман, после чего начал вставать, но наступил ногой на пальто снизу и опять упал коленками на лед, просыпав изо рта капусту, и усмехнулся над собой, и нелепая снежинка, летя неизвестно откуда, шлепнулась ему прямо в переносицу.
Встав, он налетел животом на ограду, которую скрывала темнота, и, оттолкнувшись от нее, побрел по дорожке, и остановился, раздумывая, в ту ли сторону идет; посмотрел назад и вперед, но везде была одинаковая темнота со снегом, и тогда он пошел вперед, чтоб делать следы, как на Луне.
– Пустыня, – думал он и говорил вслух то, что думал, роясь в одежде на груди и щупая кость, где скрепляются ребра, – кругом огни и город, троллейбус гудит, а вот… – он поскользнулся и замолчал.
Было слышно, как скребут шершавую корку на льду ноги и где-то гудит троллейбус, разгоняясь.
– Оазис тишины, – сказал он, вытаскивая из-за пазухи руку.
Темные люди сидели, и казалось, что ждут и встанут навстречу, когда он подойдет, но они не вставали, а он едва не упал, зацепившись ногой за неясное скопление веток и бумаг, будто грачиное гнездо, сдунутое ветром. Он посмотрел на ветки, и, медленно перегнувшись, уперся руками в снег, и, глядя еще раз, решил, что это не гнездо, а венок из елки, а бумажные клочки – вместо цветов, и потащил венок изо льда, и венок стал трещать и ломаться и все равно наполовину остался во льду вместе с иголками. Тогда он понес другую половину и водрузил на одинокий крест, на котором ничего не было, но не как венок, а как гнездо, чтоб прилетали и гнездились тут грачи, и вздохнул.
– Грачи, – сказал он и посмотрел на небо, но небо крутнулось вместе с крючьями веток, и он, чтоб не упасть, ухватился за ограду, громыхнув ее составными частями.
– Я был честным человеком, – сказал он, держась за прутья, расплющенные сверху, и потряс ограду, пробуя ее на прочность, и схватился за голову, чтоб потрогать шапку, и пошел дальше, главным образом по дорожке, изредка натыкаясь на барьеры из снега, сделанные безымянным дворником по ту и другую сторону пути.
– Хуже всего, – сказал он, имея в виду, что хуже всего, если у человека нету глаз назади, и обернулся по поводу красных точек, похожих на глаза.
Кто-то большой и черный стоял спиной к нему. Он кинул колючим снегом, осыпался снег. Он стоял, шатаясь, и если б мог, побежал, но не мог бежать, потому что все части тела испытывали какие-то сотрясения от бега. Поэтому стоял, глядя на кресты и ограды, а когда защекотало в горле, кашлянул и опять обернулся, но в другую сторону, и увидел там бледный огонь. Он зажмурился и, вытащив руки из карманов, стал мять и тереть ими лицо, а потом открыл глаза и, когда растаяли розовые фонари, увидел, что огонь все светится. И в голову ему вдруг полезли совсем не страшные мысли.
– Смело, товарищи, в ногу, – сказал он вполголоса и, торопливо шагнув через барьер, устремился к бледному огню.
Он шел, проваливаясь в глубоком снегу, и капризы тяготения норовили уронить его.
– Спокойно, – сказал он, с грохотом налетая на деревянную ограду. И пошел вперед, но вернулся обратно, потому что ограда уцепилась за пальто и не пускала.
![Вопль впередсмотрящего [Повесть. Рассказы. Пьеса]](/storage/book-covers/f8/f84dfe47cec735dc103cd68415e4c80788a1b14e.jpg)
