Было что-то особенное в воздухе Александрии. Говорили, что над городом проносится дыхание морского бога Посейдона, который живет неподалеку от острова Фарос. Это Посейдон насылает разную погоду по своему желанию. Зимы в Александрии бывали такими колючими и сухими, что старики задыхались и мечтали о благотворной свежести весны. А летом воздух пропитывался морской влагой, он был густым и клейким, как камедь. Временами над Александрией поднимались тучи пыли вперемешку с мухами, а иногда жестокие ветры Африканской пустыни и вовсе изгоняли дуновения Посейдона прочь из города, на морские просторы. Но этим утром весна вступила в свои права. Легкое дыхание бога любовно овевало «Жемчужину подле моря», волнами накатывая на город, и благоухало ароматами жимолости и камфоры, лимонов и жасмина.
В самом сердце Александрии, на пересечении улиц Сома и Купола, стоял хрустальный гроб основателя города, Александра Великого. Царь Македонии покоился в нем уже более двух веков. Время не властно было над мумифицированным телом молодого полководца, поэтому любой мог взглянуть на него и отдать дань его гению. Иные египтяне даже запрещали сыновьям подходить к гробу великого воина, повторять молитвы Александру, которым их учили в школе, и вообще восхищаться знаменитым чужеземцем. Но как запретишь помнить о том, что Александрия, этот земной рай, была создана давно умершим греком, который мелом прочертил симметричную сеть городских улиц? Он построил дамбу Гептастадион, которая протянулась над сияющим морем, словно длинный жадный язык, и отсекла Великий залив от залива Счастливого возвращения. Преемники Александра, длинноносый грек Птолемей и его дети, возвели легендарный маяк на острове Фарос. Как скипетр огненного бога, пылал негасимый огонь на его верхней башне, направляя корабли в скалистую гавань. Они построили великую библиотеку, которая хранила все знания мира, и поставили портики вдоль мощенных известняком улиц, чтобы горожане могли прогуливаться в тени. И еще — большую часть городских театров, где каждый — грек, египтянин или иудей — мог посмотреть трагедию, комедию или послушать выступления ораторов. Конечно, все пьесы ставились на греческом, но любой образованный египтянин знал язык завоевателя.
Город до сих пор оставался истинным раем на земле, хотя сами Птолемеи выродились и стали другими. Они превратились в чудовищ. Внешне напоминая раскормленных в зверинце тюленей, они отличались хищными повадками и ненасытной жадностью. То были подхалимы, транжирившие египетские богатства, чтобы ублажить новых властителей мира, римлян. Не проходило и нескольких лет, как египетскому люду приходилось убивать очередного Птолемея, дабы напомнить им и себе, что пред вечностью все народы равны.
Но в такой погожий день, как сегодня, когда влюбленные гуляют тенистыми тропинками садов Пана, а весенние деревья тянут зеленые руки к лазурному небу, когда пенистые водопады бугенвиллеи низвергаются с балконов, словно бурные молочные реки, легко позабыть, что Дом Птолемеев давно уже не тот, что был когда-то. В это утро сладкое дуновение Посейдона выманило всех жителей на улицы, в рощицы и аллеи, и на базары, раскинувшиеся прямо под открытым небом. Наслаждаясь дыханием морского бога, все радостно улыбались друг другу. И какая разница, чей это воздух — греческий, египетский, африканский или римский. Он не принадлежал ни одной нации. Он просто наполнял легкие и делал всех счастливыми.
* * *
Царская семья, чьи предки сделали этот город великим, не замечала весеннего великолепия.
Дворец, который стоял у самого моря, был огражден от городской суеты и веселья. Плотно закрытые ставни не пропускали ни восхитительного дуновения весеннего ветерка, ни проблеска чудесного утра. Рабочие, спешащие по делам, проходили мимо дворца молча, низко склонив головы, словно боясь навлечь на себя гнев сильных мира сего. Мрачные комнаты заполнял густой аромат благовоний. Счастье оставило этот дом. Царица заболела, и самые знаменитые лекари цивилизованного мира объявили, что поправиться ей уже не суждено.
Клеопатра сидела в спальне матери, на полу, когда занавеси распахнулись и вошел царь. Он втащил за собой слепого армянского целителя. Когда девочка увидела молочно-белые бельма под бровями святого старика, ее глаза, обычно светло-карие, но сегодня зеленые, как молодая трава, удивленно расширились. Одежда целителя давно превратилась в лохмотья и более всего походила на растрепанные перья. Он ковылял на тонких кривых ногах и по пути едва не наступил на Клеопатру. Девочка увернулась, чудом не получив по голове сумкой старика, и направилась к дивану, где сидели, обнявшись, ее сестры — родная, Береника, и сводная, Теа. Они не шелохнулись, но Клеопатра почувствовала, как напряглись тела сестер, когда она присела на подлокотник.
— Не лучше ли маленькой царевне уйти? — спросил верховный лекарь у няни так, словно Клеопатра не понимала, что речь идет о ней самой. — Состояние царицы крайне тяжелое.
Ее мать, царица Клеопатра V Трифена, сестра и супруга царя Египта, лежала, безучастная, на постели. Несчастную женщину снедала странная лихорадка. Верховный лекарь, который изо всех сил цеплялся за свое место при дворе, приглашал самых известных врачевателей из Афин и Родоса. Царицу тепло укутывали, чтобы она пропотела, пускали кровь, остужали мокрыми тканями, натирали ароматическими маслами, поили настоями разных трав, пичкали едой, заставляли голодать и неустанно возносили над ней молитвы, но лихорадка не отступала.
