Некоторое время я еще упирался локтями в плотный, облизанный ветрами фирн. Но вдруг обозлился на собственные руки, которые сопротивлялись без моей на то воли — по инерции уходившего из меня вместе с силами, вымороженного вместе с душой и не имевшего никакого смысла упрямства. Тогда я развел их и опустился на живот, уткнувшись в шершавый, похожий на рафинад, слежавшийся снег...
Кавуненко и Пискулов смотрят мне в затылок. Хорошо, что не видят лица — я не хотел бы, чтобы они прочли на нем все, что я думаю о них, и о себе, и о глупой страстишке, которая привела нас сюда. Они смешны своей дурацкой верой в эту игру. Пора бы и отрезвиться, хотя бы здесь, на высоте семи тысяч метров. С возрастом, кроме веса, нужно бы набирать кое-что еще... У них росла только наивность... ничто не остужает их пыла. Даже этот чужой, непригодный для жизни, унылый мир ледников и камня, где глазу жутко и холодно, где каждая молекула кислорода на счету...
Они хотят, чтобы я вместе с ними на карачках тащился еще полкилометра вверх... ради игры, которая — мне теперь ясно — не стоит свеч...
Я ухмыляюсь, поскольку они считают: полежит, отдохнет и поднимется... как всегда! Но на этот раз я не встану. Я злорадно думаю, что мне повезло: у меня гипоксия — горная болезнь. И по формальному праву, и по совести я могу не вставать — там, на земле, людям в моем состоянии дают кислородную подушку...
Все трое мы впервые идем на пик Коммунизма. Впервые вообще выступаем в высотном классе. До сих пор я брал себя в руки и поднимался, поскольку считал это важным, — от этого зависело не только восхождение, но и успех сезона для каждого из нас. Теперь я понял никчемность этих страстей. Они ничего не дают им так же, как и мне. Я буду лежать и не шевелиться... Закон альпинистской связки обязывает спускать меня вниз...
...Я перекатываюсь на спину и смотрю прямо в зенит диковинного, неземного вечернего неба... Это не небо... У него нет глубины и прозрачности. Это неподвижно нависший бескрайний потолок, густо намалеванный ультрамарином халтурной рукой. На земле не бывает такого неба. Кажется, если запустить в него камень, можно пробить дыру...
В этом застывшем, сверкающем снегом и льдом, громадном, давящем масштабами мире мы всего лишь три мелкие малозаметные точки. Стоит побывать здесь, чтобы осознать свою бесконечную малость... И все же, как кляксы, мараем его ослепительную белизну.
Я думаю, как непохож Памир на Кавказские горы, уютные, домашние и интимные, как окраинные улочки старого европейского города. Здесь же все огромно и первозданно, все дышит свежестью сотворения. И кажется, будто и в самом деле только что было изречено библейское: «Да будет свет!»
Здесь теряется чувство расстояния: не поймешь, что далеко, а что близко. Нет визуальных пропорций — до тех далеких отрогов, которые по правую руку, ходу окажется час, а до этой близкой вершины, по левую, — сутки. Только когда тянешься сюда тысячу за тысячей, когда не поймешь, что у тебя гремит: вещи в рюкзаке или это собственные кости, когда глаза западают в глазницы и не видать, что справа, что слева... тогда блекнут красоты, а загадки и парадоксы вовсе не интригуют... Психика идущего сюда имеет лишь два направления: туда, откуда тянутся его следы, где есть человеческое тепло и совместимость с жизнью, и в противоположную сторону, где нет ни того, ни другого...
...Мне повезло — мои мысли направлены только в одну сторону: вниз, где базовый лагерь... Где Юра Визбор поет свои песни, а доктор рассказывает анекдоты. Где остался Олег Абалаков и куда с высоты шесть шестьсот спускали Сашу Воронова.
Они смотрели на нас с откровенной завистью, когда мы с рюкзаками и ледорубами выходили на этот маршрут. Визбор злился на доктора за то, что тот не пускал его выше пика Космонавтов... А Олег... Он, кажется, вообще не вышел из палатки. Тогда я хорошо понимал его — второй сезон неудача. «Пик Коммунизма не принимает его», — говорили в лагере. Было время, когда Олега снимали с высоты 7200 метров — заболел, не дотянув до вершины 245 метров... На этот раз ему удалось побывать только на разведке юго-западного ребра, по которому мы хотели сперва идти к вершине. Когда возвращались обратно, он прыгнул через трещину — простенькую, элементарную — и растянул себе ногу. И это Олег! Который даже на фоне мастеров скалолазания мог выглядеть как акробат-виртуоз...
Так что на маршрут выходили мы вчетвером. Это не первопрохождение — мы идем по пути Евгения Тамма. И если не считать ледника Бивачный, где пришлось прыгать через крупные трещины и блуждать среди леса сераксов — причудливых ледяных столбов, — поначалу все шло довольно гладко.
Часам к пяти, судя по моему альтиметру, перевалили за шесть тысяч. Но до темноты времени хватало, и мы решили сделать еще рывок, чтобы дотянуть до плато пика Правды. Здесь, на высоте 6200 метров, отрыли уютную пещерку для ночевки — копали в охотку, старательно, любовно и весело. Сил хватало! Казалось, так оно и будет до самой вершины.
Во время ужина Кавуненко, сосредоточенно глядя в кружку с чаем, сказал Воронову:
