Была такая загадка:
— Ты за Луну или за Солнце?
Тебе ее задавал на дворе старший товарищ. В ней таился хитрый умысел. Человеку твоего, шестилетнего возраста хотелось ответить как лучше. И ты спешил ответить:
— За Солнце! За Солнце!
Твой оппонент быстро говорил:
— Показать, как дерутся японцы?
И показывал. Очень больно.
Поэтому люди опытные не поддавались на провокации и отвечали:
— За Луну!
И допросчику приходилось признать:
— За советскую страну.
И ты отделывался легким испугом.
Я был уверен, что такие жестокие времена сгинули полвека назад. Но тут зазвонил телефон, и приятный голос Евгения Козловского задал мне этот сцилло-харибдовый вопрос:
— Напишете нам две странички, почему вы любите Стругацких больше, чем Станислава Лема?
И я понял: что бы я ни ответил, мне все равно покажут, как дерутся японцы.
Поэтому я сделаю вид, что ничего не боюсь. И скажу, что Стругацких с Лемом сравнить нельзя, как нельзя сравнить дождь с капустой или вашу жену с Флоридским заповедником.
В ранней памяти Лем у меня лежит где-то рядом с Ефремовым. "Туманность Андромеды" — с "Астронавтами". Для меня, как и для многих, эти романы открыли новую фантастику.
Ни одна из этих книг не стала любимой.
В 1959 году я жил в Рангуне и работал на строительстве.
В центре Рангуна в пристройке к пагоде Суле находился магазин советской книги, где можно было купить пахнущие тропической плесенью дефицитные томики — даже Паустовского и Генриха Манна. Запах плесени не выветрился из них и по сей день. Порой там бывали "рамочки" — детгизовские книги из Библиотеки фантастики и приключений.
Как постоянному покупателю продавец оставил мне красную книжку "Страна багровых туч".
Учтите, что к тому времени я был уже весьма образованным читателем и даже получал американские журналы "Галактика" и "Эмейзинг". Имена Шекли и Саймака для меня были не чужими.
Я прочел "Страну…" за ночь, а когда вернулся с площадки на следующий день, прочел ее снова, смакуя и наслаждаясь, потому что наконец-то нашел своих писателей. До этого своим я числил Чапека, но он написал так немного и так давно умер!
А с 1959 года у меня появилось занятие — ждать новой книги Стругацких.
Я радуюсь фотографиям Мерилин Монро, преклоняюсь перед красотой Одри Хэпберн, но нежно люблю (о присутствующих не спорят) Уту из Наумбурга. Я могу смотреть на ее капризные губы и высокие брови, как смотрят на костер или прибой.
Преклоняясь перед глубиной таланта Станислава Лема, я признаюсь, что, будучи человеком весьма обыкновенного ума, некоторые из его опусов не дочитал, потому что мне стало скучно или надоело удивляться тому, насколько он умнее меня.
Невозможно представить, чтобы я не дочитал книгу Стругацких (или любого из братьев). Знаете почему?
Потому что, садясь за работу, они долго думали, смотрели в окно, пели песни, гоняли чаи и не спешили взяться за перо, пока кто-нибудь из них не произносил:
— Что бы нам такого написать сегодня для Игоря Можейко? Ведь ждет, скучает.
Потом они садились и писали.
Спасибо им за это.
И еще одно частное замечание. Лем порой пишет так глубоко и серьезно, что забывает о том, что он все же художник, а не прелат.
Но для меня сила писателя заключается не в умении достичь вершины, может, такой, что мне приходится ходить с задранной головой, а в том, чтобы не опуститься ниже определенного уровня.
Стругацкие — писатели очень высокой нижней планки. Они всегда помнили, что я — придирчивый читатель, и ни разу меня не разочаровали.
Потому что настоящего писателя можно сравнивать только с ним самим.
