ИСХОД.
Какая именно катастрофа произойдет на Земле, мне, в общем, все равно — главное, чтоб я один остался на опустевшей планете, свободен и невредим. Если какая-нибудь страшенная эпидемия — у меня чисто случайно оказался иммунитет, если Армагеддон — я смог отсидеться в самом глубоком бомбоубежище… Словом, в любом случае можно найти лазейку. А нужно мне немного: чтоб я был свободен наедине с миром, чтоб не вязнуть больше в этой всеобщей суете, называемой общественной жизнью, чтоб не было больше этой нудной монотонности, когда ни один месяц ни на йоту не отличается от остальных, где времени будто вовсе не существует, а действия все до единого условны и полностью лишены смысла, а палящее солнце врывается в окно и насквозь прожаривает всю комнату за исключением потолка, и серебристый свет его льется сквозь громадное пыльное стекло, и глянцево сияют крышки расставленных ровными шеренгами столов…
И вот я — наконец-то! — свободен от всего этого. Мне никогда больше не смогут досадить все эти — фу-ты ну-ты, ножки гнуты — они безвозвратно канули в прошлое, а я обрел-таки ту самую свободу, о которой было столько разговоров до катастрофы.
КАК ЭТО КОНКРЕТНО ДОЛЖНО ВЫГЛЯДЕТЬ.
Вот я присоединяюсь к червям — единственным отныне посетителям супермаркетов — и живу себе без забот на бренных останках Государства Всеобщего Благосостояния. Нахожу брошенный вертолет и парю над разбитыми лицами разрушенных городов, точно какой-нибудь нелепый допотопный птеродактиль. Париж! Транспорт, от которого раньше не продохнуть было на улицах, ржавеет теперь на земле… Бетонные зубы Нью-Йорка, изъеденные ветрами, будто кариесом, пробиваются сквозь серый утренний туман… Шагами гиганта меряю я сей всепланетный музей цивилизации, споткнувшейся на банановой кожуре катастрофы в неумолимом своем стремлении к прогрессу и свернувшей себе шею. И образы прошлого клубятся вокруг меня, будто мягкие хлопья синтетического снега…
Вот я стою у одного из углов Рокфеллер-Сентр, и душное, жаркое марево медленно струится вверх в столбах солнечного света… Дорожная пыль скрипит под моими башмаками… Машины с облупившейся краской осели на спустивших баллонах… Магазины разгромлены; содержимое их догнивает на тротуарах… Вот я швыряю пустую бутылку в окно — и вижу, как треснуло стекло, расколовшись на фоне ватной, гробовой тишины…
Вот я в Детройте, прыгаю по ржавым автомобилям, и при этом я — просто человек, последний человек, со смехом повергающий в прах остатки машинерии, порожденной технологической культурой. В ресторане, отделанном красным пластиком, робот-официант подает мне радиоактивный ужин… Я существую, питаясь останками цивилизации — той самой, которую всегда представлял себе страшенной громадиной, нависшей над моей головой, тяжеловесной и необъятной, готовой в любую секунду раздавить меня, будто песчинку!
НОСТАЛЬГИЧЕСКАЯ НОТКА.
Вот я кручу настройку транзистора, и вдруг из него раздается звук, искаженный помехами — передача с радиостанции, все еще питаемой выдыхающимися генераторами. На проигрывателе, оставшемся включенным, заело пластинку. Игла раз за разом подпрыгивает, запинаясь за щербину в звуковой дорожке, и в эфир идет «Treat me like you did the night before», без конца повторяясь над опустевшей планетой. Да, все, все отныне лишено смысла. Канула в Лету жажда любви; страхи, подозрения — все дочиста выжег Армагеддон. И секс, и чувства…
СТРАНСТВИЯ И НАБЛЮДЕНИЯ.
Освободившись от прошлого, вырвавшись на волю из удушливо-тесной клетушки (то бишь «своего места в обществе»), я могу наконец вздохнуть свободно и делать все, чего только моя левая пятка ни пожелает. Вот я несусь по ослепительно-белой пустыне в быстром спортивном авто пламенно-красного цвета, и хромировка его сверкает под палящими лучами вечного солнца. Города — железобетонные муравейники, порожденье рук человеческих — отошли в прошлое, рассыпавшись в прах.
О, странствия! Я странствую, где захочу, и «в свободе вижу мир» [здесь, по-моему, цитата; но никак не вспомнить, откуда]. Везде, от сырых и холодных холмов Шотландии до белоснежных склонов точеных пиков Швейцарских гор, изборожденных черными нитями сломаных, изъеденных ржой канатных дорог, царит покой и мир — и это уже навсегда. А глетчеры все так же ползут сквозь время в долины, точно горные реки из зеленого льда…
И СБУДЕТСЯ МЕЧТА.
Вот странствия мои окончены. Всласть налюбовавшись иссохшей мумией человеческой цивилизации, я, наконец, нашел подлинное счастье и истинную любовь! Я живу настоящей жизнью — в спокойствии и полной гармонии с окружающим меня миром, в который закрыт вход малейшей частичке зла — после катастрофы я вполне смогу это устроить.
И тут как раз сбывается моя мечта! Я встречаю женщину — последнюю женщину на Земле. Она молода и хороша собой; она полюбила меня пылко и преданно, она повинуется мне без разговоров, и именно она — тот последний символ прошлого, который нужен мне в моем мире.
Однако я все равно останусь единственным человеком на Земле: курица, как известно, не птица, прапорщик — не офицер, а женщина — не человек. Центр моего мира — я, и только я. А она, конечно же, заживет счастливо, но будет служить мне не за страх, а за совесть, любить меня, и холить, и лелеять.
