Как всегда, волна вынесла его на берег. Один-одинешенек он стоит на морском берегу, и кричит, и слышит, как в горах отзывается эхо. Другого ответа нет. Нигде ни души. Над горной грядой сверкают ледники. Он смотрит на свои руки и замечает, как они исхудали после стольких дней голодовки, а вместо хлеба вокруг только камни. Он находит кустик ягеля и съедает его. На морском берегу попадаются водоросли и соленая трава, и он жует их. Почувствовав жажду, припадает к горному ручью и пьет. Дремлет у ручья, и ему снится, что он один, а очнувшись, видит, что и в самом деле один. Вспоминает больше города, где ему доводилось жить, и тамошнее гнетущее одиночество. Здесь нет цветущих лугов юга, только пустынные дали, все здесь нетронуто и первозданно. Даже если он доберется когда-нибудь до человеческого жилья, он будет вспоминать эти вольные, как он сам сейчас, просторы. Журчанье горного ручья взволнованной песней струится в уши, в вышине ярко сверкают ледники, на которые нечасто ступает нога человека, во всяком случае, к ним не ведут ничьи следы.
Он тронулся в путь.
Как добрался до стойбища, он и сам не знает. Первым признаком близости человека было пение, тягучее, заунывное пение с резкими переходами тональности и выкриками. И вот он увидел их: низкорослые, чернявые и плосколицые, точно обкатанные океаном. Он закричал и повалился на землю. Очнулся уже в чуме. Стены были скошены, и ему показалось, будто они рушатся на него. Высоко вверху виднелось небо, под которым он провел столько ночей. По небу плыли облака, ослепительно белые в отблеске ледников. За всю свою жизнь он не видел облаков белее этих, несущих на землю дождь и снег.
В чуме горел огонь, у очага сидела женщина с морщинистым, как древесная кора, лицом и варила еду. Он поздоровался, но ответа ее не понял: язык был ему незнаком.
Женщина принесла блюдо с рыбой и знаками предложила поесть. Он не заставил просить себя дважды и съел много форели. Потом ему стало плохо, и его вырвало. Поправившись, он полюбил сидеть на солнышке, прислонившись к скале у входа в чум и с удовольствием наблюдая зa местными жителями, которые ловили в реках и ручьях лосося и форель. Кое-кто плавал на одновесельных лодочках по просторам фьорда, на некоторых лодках гребцами были одни только женщины, они пели и смеялись. Вдруг послышалось заунывное пение, совершенно такое же, как тогда, когда он впервые встретился с ними, – это охотники загарпунили тюленя и тащили его на берег. Ему захотелось стать тюленем на далеком-далеком берегу, где никто не смог бы его поймать.
Всю зиму они голодали, но теперь пришла весна, реки были полны лосося, и на озерах растаял лед. Потянулись дни и ночи холодной весны. Он спал в чуме среди туземцев, зажатый со всех сторон, люди теснились, как сельди в бочке. Просыпались вместе с солнцем или кому когда вздумается. Если их одолевал сон, они засыпали, если под руку попадалась еда, закусывали. В эту весну охота была на редкость удачной, а зимой к берегу прибило кита, поэтому лишь немногие в стойбище умерли от голода.
Иногда женщины усаживались вокруг костра, шили, низали из рыбьих глаз бусы и нашивали их на свою одежду, составляя такие узоры, что любо-дорого было смотреть. Кроили унты, сшивали кожу, украшали ее каймой, а сперва долго мяли, пока она не становилась ослепительно белой, как горные ледники. Они жевали тюлений жир, которым освещали и отапливали свои жилища.
Понемногу Синдбад научился понимать их язык. Кое-кто в стойбище мечтал уехать в далекие теплые страны, жить в красивом доме, где из стен текут ручьи и круглый год не переводится еда. Несколько раз к ним сюда приезжали люди в датских башмаках со скрипом – вот это называется жизнь! А какая у иностранцев водка! Ничто на свете не сравнится с их водкой. Правда, о дальних странах думали не все. Камасунгвак, например, не думала о них совсем.
Камасунгвак была молодая девушка. Она жевала тюлений жир и расшивала одежду бусинами, а еще мастерила унты. Сшила она одежду и для Синдбада. Когда он спросил, чувствует ли она к нему хоть немного симпатии, девушка не поняла, что это значит. Женщины рассказывали легенды и шили одежду. Может, есть кто-нибудь другой, спросил Синдбад, кто нравится ей больше, чем он.
– Женщины готовят пищу и строят дома, – сказала она.
Он спросил, не согласится ли она хоть немного любить его.
– Когда охотники возвращаются с охоты домой, для нас начинается самая работа, – ответила она.
Он подумал, что таким путем ничего не добьешься, надо поцеловать девушку. Но от нее так резко пахло рыбьим жиром, что ему расхотелось целовать ее.
Чтобы заполучить жену, надо было сделаться охотником. Охотиться он не умел. Он вырос в городе – где уж ему загарпунить оленя, а тем более океанского великана – кита. В лучшем случае он мог бы убить лебедя в пору линьки, но не знал даже и того, когда лебеди линяют.
Он бродит по окрестностям, вслушивается в шум необжитых просторов. У этих просторов таинственный глухой голос, белоснежные лебединые крылья, темные озерные глаза. Он кричит:
– О, как бы я хотел провести в этом краю год, всего лишь год, один-единственный, чтобы вдоволь насладиться хриплыми криками лебедей и завыванием бури! На что уж лучше питаться ягелем да форелью, чем сидеть в тепле и довольстве возле котлов с мясом.
