Предисловие
Виргинские Эсмоиды
Поместье Каслвуд в Виргинии, расположенное в округе Уэстморлэнд, между реками Потомак и Раппахэнок, было пожаловано нашим предкам королем Карлом Первым в возмещение жертв, принесенных семейством Эсмонд ради его величества, и по своим размерам не уступало в то время английскому графству, хотя доходность его на первых порах была невелика. В самом деле, почти восемьдесят лет после получения этого дара наши плантации находились в руках управляющих, которые богатели один за другим, тогда как наше семейство за все эти долгие годы не получило со своих виргинских владений ничего, кроме нескольких десятков бочек табаку.
Мой дорогой и высокочтимый отец, полковник Генри Эсмонд, чья история, им самим рассказанная, составляет содержание этих записок, прибыл в Виргинию в 1718 году, построил здесь дом, названный им "Каслвуд", и навсегда поселился в нем. После долгой и бурной жизни в Англии он мирно и достойно провел здесь остаток своих лет, окруженный любовью и уважением сограждан и нежнейшей преданностью своей семьи. Вся его жизнь была утешением для тех, кто был к нему близок. Он всегда подавал лучший пример, лучший совет, оказывал самое радушное гостеприимство друзьям; неустанно пекся о благе домочадцев, а ближайших своих родных осчастливил такой отеческой любовью и заботой, о которых нельзя и думать иначе, как с чувством благодарности и почтения; и где бы ни довелось расти детям моих сыновей, здесь ли, в нашей республике, или дома, на незабвенной родине, от которой отторгла нас недавняя распря, они по праву будут гордиться тем, что происходят от человека, во всем являвшего образец истинного благородства.
Моя дорогая матушка умерла в 1736 году, вскоре после нашего возвращения из Англии, куда мои родители возили меня с целью дать мне надлежащее образование; там я и познакомилась с мистером Уорингтоном, которого никогда не знали мои дети. Небу угодно было отнять его у меня в расцвете юности, после недолгих месяцев супружеского счастья, и боль этой утраты мне удалось превозмочь лишь благодаря ласковому участию моего дорогого отца и благословению, ниспосланному мне вскоре в лице моих двух нежно любимых мальчиков. Я знаю, что, хотя роковое несогласие заставило сыновей избрать разные пути в политике, в сердцах своих они никогда не разлучались; и, любя равно обоих, — сторонника короля и защитника республики, — я уверена, что так же и они оба любят меня и любят друг друга, больше же всех — его, моего и их отца, нежнейшего друга их детства, благородного джентльмена, с младенческих лет воспитавшего их в правилах и понятиях Истины, Любви и Чести.
Облик высокочтимого деда всегда будет жить в памяти моих детей, но я хотела бы обладать мастерством живописца (которым в совершенстве владел мой отец), чтобы запечатлеть для потомства черты того, кто был так добр и так достоин уважения. У моего отца было смуглое лицо, очень высокий лоб и темные карие глаза под нависшими бровями, которые долго еще оставались черными после того, как густые волосы поседели. Нос у него был орлиный, улыбка на редкость приятная. Как я хорошо все это помню и как бессильны любые описания воскресить его образ! Он был невысокого роста, не более пяти футов и семи дюймов; моих мальчиков он любил в шутку называть своими костылями и жаловался, что они чересчур выросли и он уже не может на них опираться. Но, несмотря на малый рост, он был безупречно строен, и я не знаю здесь никого, кто мог бы сравниться с ним величественностью осанки, кроме разве нашего друга мистера Вашингтона; недаром, где бы он ни появился, все тотчас же проникались уважением к нему.
Он отличался во всех телесных упражнениях, являя при этом необычайную ловкость и проворство. Особенно он любил фехтование и превосходно обучил моих сыновей этому искусству, так что когда прибыли к нам французские войска во главе с господином Рошамбо, никто из офицеров последнего не мог превзойти моего Генри во владении рапирой, а он, в свою очередь, уступал в этом моему бедному Джорджу, который принял сторону короля в нашей бедственной, но славной Войне за независимость.
Ни мать моя, ни отец никогда не пудрили волос; у обоих, сколько я их помню, кудри были белые, как серебро. Моя дорогая матушка до конца дней сохранила удивительно свежий и нежный цвет лица; многие не хотели верить, что она не употребляет румян. В шестьдесят лет она все еще казалась молодой и была весьма подвижна. Лишь после той ужасной осады нашего дома индейцами, которая сделала меня вдовой до того как я стала матерью, здоровье моей дорогой матушки надломилось. Она так и не оправилась от тревог и потрясений тех дней, окончившихся столь роковым для меня образом, и умерла на руках отца прежде, чем истек срок моего траура.