Сколько бы столетий ни сменяли друг друга, на протяжении всей жизни люди неустанно ищут лишь одно — счастье. И зачастую это что-то великое, необыкновенное, почти недоступное и оттого еще более желанное. Однако есть нечто, без чего счастье, каким бы оно ни было, потеряет всякий смысл и никогда не станет совершенным…
К сожалению, я понял все слишком поздно.
Я стоял у стены и отчаянно пытался всмотреться в крошечное окно, находившееся почти у самого потолка, куда едва проникал свет. Ничего не было видно, кроме маленького кусочка неба, но я смотрел и видел намного больше: улицы, дома и здания; машины, сменившие конные экипажи; витрины магазинов; людей, детей — их улыбки и доверчивые взгляды; поля, луга, леса, парки, реки, берег океана — все, чего я лишился навсегда. Холодный пол, каменные мрачные стены и железная неприступная дверь — моя новая обитель. Теперь я узник, тюремная камера — мой дом, пристанище грешника, молитвы которого уже никем не будут услышаны. Я мог бы кричать, колотить в дверь, взывать к милосердию кого бы то ни было, произнося слова о моей, якобы, невиновности. Но я молчал. Внутри меня воцарилось давно забытое смирение. Я знал, в чем виноват и что за содеянное ожидает.
Все двадцать девять лет существования я пребывал в уверенности, что знаю о жизни все. Однако только оказавшись здесь, в комнате, которую всякий разумный человек страшится сильнее смерти, я понял: даже самая большая проблема, огорчение или неудача там, за пределами каменных стен, просто ничтожны в сравнении с этим леденящим душу местом. Здесь нет права голоса и действий. На мгновение мне показалось, будто мои руки и ноги связаны, и я не могу открыть дверь и выйти наружу. Мука безысходности. Это худшая пытка на свете! Из моей головы исчезли даже мысли. Свобода оказалась самой драгоценной вещью на земле, но я, будто слепой невежда, обменял бриллиант на обычный придорожный камень. И теперь мне оставалось только одно: ждать конца, ждать избавления.
…За дверью послышались приближающиеся шаги, такие уверенные и громкие.
«Очевидно, охранник…» — подумал я. И не ошибся. Шаги стихли около моей камеры, и раздался звон ключей.
— К тебе гость, — тяжелым и низким голосом произнес охранник, впустив внутрь невысокого пожилого священника.
Я не хотел ни с кем говорить и, уж тем более, кого-то слушать. Но охранник так быстро запер дверь, что я даже не успел сказать об этом вслух.
— Зачем Вы пришли? — слегка раздраженно спросил я.
— Чтобы помочь тебе, сын мой.
Я безнадежно усмехнулся.
— Неужели? Поможете мне выйти отсюда? Избавите от оков?
— Нет, в этом я бессилен. Но я могу помочь тебе освободиться от грехов, что терзают твою душу. Пока еще не поздно. Расскажи мне о своей жизни, Мартин!
Я перестал бродить вдоль стены и на мгновение замер, углубившись в воспоминания. Человек в темных, почти черных одеждах навевал на меня необъяснимое разумом спокойствие, которое передавалось через его глаза. «Возможно, это последний человек в этой жизни, с коим мне осталось поговорить, — предположил я. — На том свете мне предоставят бесконечное количество часов, чтобы отдохнуть от общения».
— Вы правда хотите знать?
Святой отец молча дал ответ взглядом и опустился на край кушетки — жалкое подобие кровати. Впрочем, теперь и я сам выглядел не менее жалким. Я заглянул вглубь своих мыслей, далеко в прошлое. Память все еще хранила все события, каждую мелочь былых дней. Она мой личный дневник, который я впервые в жизни решился «зачитать» совершенно постореннему человеку и своему последнему слушателю…
Меня зовут Мартин Моррэс. Теперь это имя известно многим, но когда-то его знало лишь меньшинство. Родился я в 1901 году в Чикаго и до сих пор не понимаю, почему мне нравится этот город, ведь было множество причин признать обратное. Наверное, это было вложено в меня в момент рождения. Ненавижу этот день! Моя мать умерла, дав мне жизнь, а я так и не увидел ее глаз. Единственным моим наставником стал отец, Френсис Моррэс: суровый, тщеславный, эгоистичный. Он был человеком самых строгих правил: адвокат, блюститель закона. Эта профессия была единственным смыслом его жизни. Он оставался адвокатом всегда и везде, даже тогда, когда говорил со мной, когда мы ужинали, когда мне нужен был отец, просто друг, а не бесчувственный представитель закона. Высокий и слегка худощавый, с тяжелыми, грубыми чертами лица, он никогда не улыбался. В момент, когда он становился недоволен мной или зол, а это случалось очень часто, отец называл меня малолетним преступником и, вдобавок ко всему сказанному, настойчиво винил меня в смерти матери.
С самой ранней поры моего детства целыми днями мы говорили только об одном — правилах жизни и страны: мораль, этикет и законы, законы… Их бесчисленное множество преследовало меня неотступно. Один день — новый закон, и никаких исключений!
— Ну что, Мартин, ты готов отвечать? — спрашивал каждое утро отец.
Небольшая табуретка, а напротив — высокий стул. Никакой воды и завтрака. Порой, я не спал до рассвета, заучивая очередную букву закона, слово в слово, иначе экзамен не будет зачтен. Каждый день ровно в восемь утра в гостиной меня ждал отец, а также табуретка, на которую я должен был встать, словно на пьедестал, и торжественно, громко, а главное — четко и без единой запинки огласить новый заученный закон либо предписание из кодекса. Но помимо законов страны и граждан мне надлежало знать правила нашего дома. Они были прописаны крупным шрифтом на большом листе бумаге, напоминающем афишу или плакат, который висел на стене в моей комнате прямо напротив кровати. Так было задумано специально, чтобы я мог видеть его, отходя ко сну и просыпаясь на рассвете.
