Нас было трое на пробковом плоту: плотогонщик Сусан Суляндзига, щуплый удэгеец лет сорока с морщинистым коричневым лицом, похожим на маньчжурский орех, его подручный Илья Канчуга, молодой парень, недавно демобилизованный из армии, и я. Сусан перегонял плоты до железнодорожной станции километров за сто, Илья ехал в город искать работы, а я – до первого таежного села. Олонга по газетным делам.
Плот был большой, трехсекционный – с носа на корму кричать надо, чтобы услышать. Все мы расположились на корме, где было единственное весло, – изогнутое бревно ильма, закрепленное ломом на парном стояке. Когда нужно было «отбивать» плот от берега, Суляндзига брал обеими руками рукоять весла, изгибался всем телом, сипел от натуги, и чуть затесанный конец бревна, отдаленно напоминавший лопасть весла, слабо шлепал по воде. Несмотря на такие героические усилия нашего кормчего, плот заносило на кривунах на мель, и мы, вооружившись шестами, сталкивали его на стремнину.
– Это не страшно, понимаешь, – говорил Сусан. – Вот в завал снесет, тогда беда будет.
И все-таки на новом повороте он, виляя корпусом, шлепал веслом по воде.
– Брось ты, Сусан! – равнодушно произносил Илья Канчуга, лениво развалившийся под тюком пробковой коры. – Все равно снесет.
Илья и Сусан, хотя и принадлежали к одному племени, внешне сильно отличались друг от друга. Сусан, корявый, слегка сутулый, был похож на изогнутый высохший ствол трескуна. На нем трепалась выгоревшая белесая рубаха, которую он носил без пояса поверх штанов, замызганных, неопределенного цвета и материала, на ногах его – легкие бурые улы, подвязанные ремешками. Штаны он по непонятным соображениям засучил, обнажив на голенях сухую чешуйчатую кожу. Канчуга же, щеголевато одетый в новенькую военную форму, в маленьких хромовых сапожках, был строен, подтянут и недурен лицом. У него низкий, аккуратный нос и слегка раскосые желудевые глаза. Над чуть припухлыми губами – тоненькие черные усы, которые придавали ему выражение заносчивое и капризное.
Я заметил, что с самого начала, с отплытия из Усинга, они косятся друг на друга и почти не разговаривают.
Мы плывем по таежной извилистой реке Бурлиту. Река неширокая, но быстрая, с холодной слюдяной водой. Берега ее то бурно кудрявятся у самого приплеска перепутанными ветром и водой талами, то выбрасывают в реку длинные песчаные косы, то сумрачно нависают над темными быстринами приступчатой террасой, на которой внушительно и строго стоят одинокие исполинские кедры, словно часовые, охраняющие покой тайги. Солнце давно уже оторвалось от дальних зубцов горного перевала и, кажется, плавает в синем таежном мареве. С берегов легкий ветерок доносит к нам на плот горьковатый костяничный запах прелой листвы, стрекот кузнечиков и ленивое, загадочное посвистывание ястреба.
Хорошо лежать на плоту всего в трех вершках от прохладной речной воды! Она то шумит сердито на перекатах, обдавая тебя мелкими брызгами, то тихо у самого уха воркует на глубинах, плавно покачивая плот. А ты смотришь в бездонное небо, слушаешь нескончаемый шепот ее, и тебе чудится, будто все остановилось: река, ветер, плот, – нет никакого движения, и ты висишь в этом странном голубом пространстве.
– Эй, на плоту! К берегу давай! – вдруг раздался из тайги женский голос.
Мы все вскочили, как по команде. Из тайги на песчаную косу выходила рослая девушка в пестром сарафане.
Она махала нам руками.
– Инга! Тукса туксани…[1] – проворчал недовольно Сусан и, взяв шест, стал подталкивать корму к берегу.
Девушка шла к нам по воде, не обращая внимания на всплывший подол сарафана.
Илья молодцевато оправил солдатскую гимнастерку и подал Инге руку. Вода доходила ей до груди. Ухватившись одной рукой за Канчугу, второй – за бортовую жердь, она легко вспрыгнула на плот. Мокрый сарафан облепил ее тонкую талию и сильно развитые бедра. Вода струями сбегала по загорелым икрам на резиновые тапочки. Она радостно смотрела на Илью, словно не замечая нас. Ее густые черные волосы были грубые и волнистые, как конская грива. Они сплошь покрывали ее плечи, спадали на спину угловатой шалью. Ножницы, видно, давно уже не касались их, и от этого они нисколько не проигрывали. Эти волосы нельзя было забыть, увидев однажды: они змеились, как живые, в них чувствовалась скрытая упругая сила.
Илья тряс ее мокрые руки и говорил:
– Значит, со мной? Вот хорошо!
– Чего встали? Долго не виделись, что ли? – прикрикнул на них Сусан по-удэгейски. – Грести мне мешаете.
– Не шуми, все равно по-твоему не будет, – ответил ему Илья, отводя Ингу.
– А ты ею не распоряжайся, она не твоя. Чего облапил? – не унимался Сусан.
Но вместо ответа Илья обнял Ингу за талию и повел к тюкам.
– Ингани! – строго крикнул Сусан. – Ты не думай о городе! На первом кривуне высажу.
Инга резко обернулась, ее щелевидные глаза с припухшими веками остро заблестели.
– Ты, дядя, мной не командуй, – тихо, но внятно сказала она по-русски. – Я уж сама как-нибудь решу – не маленькая.
Инга с Ильей сели за штабелем. Пробковый плот, в отличие от бревенчатого, вяжется из спрессованных тюков коры бархатного дерева. Его большая подъемная сила позволяет перевозить часть тюков навалом на плоту в штабелях. Вот за одним из них и уселись Инга с Ильей. А Сусан плюнул в сердцах в воду, опустился возле весла и, нахохлившись, как филин, стал набивать бронзовую трубочку из расшитого мелкими бусинками кисета.
