У каждого из нас есть любимая книга, которую мы готовы перечитывать, с героями ее давно породнились. Сколько раз читал я роман Каверина «Два капитана»? Боюсь сказать. Но твердо знаю, что буду читать еще и еще. Особенно волнует меня четвертая часть, в которой Саня Григорьев становится учлетом.
Какое-то особое чувство овладевает мною, когда перечитываю эти страницы. Память невольно уносит в прошлое. Как много общего в судьбе моей и моего любимого героя!
…1938 год. В самом центре города Фрунзе стоит небольшой одноэтажный дом. От ворот внутрь двора ведет посыпанная желтым песком дорожка. Мы с Петькой Расторгуевым и Таней Хлыновой стоим у калитки. Друзья тщетно пытаются утешить меня.
— Не горюй, Талгат, — сочувственно говорит Петька. — Может быть, еще все устроится. Чего раньше времени нюни распускать!
— Конечно, устроится, — оживленно говорит Таня. — Ты не думай, я не просто так, у меня уверенность есть.
А я стою, опустив голову, носком ботинка ковыряю песок и молчу. Хорошо им рассуждать, а каково мне? Вчера на комиссии чуть до слез не довели вопросами.
— Сколько лет? Шестнадцать?! А не врешь? Уж больно маленький. Лет четырнадцать на вид, не больше.
— Почему летчиком хочешь стать?
Так ничего и не сказали, велели явиться завтра.
Петька и Таня уже курсанты аэроклуба, а мне — явиться завтра. И все этот Цуранов. Никогда не видел еще такого злого человека. Молчит, а глаза насквозь пронзают — большие, черные, под густыми широкими бровями.
— Пойдем, Талгат, — прерывает мои думы Петька.
Утром, чуть свет, я был уже в аэроклубе. Часа два ждал, пока начали собираться пилоты, инструкторы. Вот и Цуранов. Увидел меня, обжег взглядом, прогудел:
— Зайди.
Прошли в комнату, на двери которой табличка «Начлет».
— Комиссия решила… — Цуранов исподлобья взглянул на меня, а у меня оборвалось сердце. — Комиссия решила, — повторил он, — зачислить тебя в аэроклуб.
Не помню, как я вышел, как дошел до дома. Я курсант! Я буду летчиком!
В этот день я был сам не свой и на уроках в школе получил несколько замечаний.
Мой сосед по парте Петька Расторгуев радовался вместе со мной, и кончилось тем, что учительница выставила нас обоих за дверь.
Зима прошла в трудах и хлопотах. Школа — аэроклуб, аэроклуб — школа… И так изо дня в день. Близилась весна, а вместе с ней — первые полеты, близились и экзамены в школе — я заканчивал девятый класс.
Тяжело жилось нашей семье. Зарплата отца давала возможность более или менее сносно питаться. Посещение кино было для меня настоящим праздником. Одет же я был более чем скромно: разбитые башмаки уже не поддавались ремонту, а многочисленные заплаты украшали мои единственные штаны. Надо работать, решил я, и поделился своими мыслями с отцом. Куда там, он и слушать не хотел.
— Учись, пока я жив.
Что же делать? Посоветовался в школьном комитете комсомола. Оттуда позвонили в районный отдел народного образования. Через несколько дней у меня в руках было направление на работу. «Массовик Дома пионеров» значилось в моем первом в жизни рабочем документе. Сто пятьдесят рублей в месяц казались суммой просто-таки сказочной.
Отец не знал, что я ослушался и начал работать. Мать же, когда я принес первую зарплату, даже всплакнула.
— Сынок мой, — шептала она, — что ты сделал? Отец узнает — беда будет, ругать будет. Что делать станем?
— А ты, мама, не говори ему. Он не узнает. Мне так хочется купить костюм и ботинки…
— Ладно, сынок, — сдалась мать. — Будем молчать. Копи себе на костюм.
Начались полевые занятия в аэроклубе. Чуть свет собирались мы и ехали на аэродром. Как мы пели, проезжая по пустынным улицам города! Сердца наши были переполнены счастьем!
Первый полет. Когда самолет оторвался от земли, я закричал от радости. Инструктор обернулся, что-то произнес одними губами. Я присмирел. Приземлились.
— Что видели? — строго обратился ко мне инструктор.
— Ничего! — вырвалось у меня.
— Болван! — Инструктор круто повернулся и зашагал по полю.
А я стоял в полнейшей растерянности. За что? Неужели он не понимает? Неужели забыл свой первый полет?
С того дня начались сплошные неприятности. Инструктор без конца ругал меня, ругал грубо, как бы нарочно подбирая самые оскорбительные слова. Это убивало. В семье у нас никто никогда не бранился, а тут…
Полеты превратились в пытку. С трепетом ждал я момента, когда начинал вращаться винт и машина выруливала на взлетную полосу. Едва колеса отрывались от земли, в наушниках слышался резкий, визгливый голос:
— Не лови ворон, чурка. Где аэродром? Ты что, заснул?
Я действительно ничего не видел. Слезы обиды, горькой и незаслуженной, застилали глаза. А инструктор продолжал изощряться. Он наслаждался своей безнаказанностью.
— Что с тобой? — поинтересовался как-то мой верный друг Петька Расторгуев. — Похудел, мрачный какой-то. Болен, что ли?
— Да нет, ничего.
— Может, дома что? — не отставал Петька. — Ты скажи, самому легче будет.
— Да чего ты пристал!
— Чумной, — обиделся друг. — К нему с добром, а он…
После очередного полета, едва мы приземлились, к самолету подошел Цуранов.
— Товарищ начлет, — обратился к нему инструктор, — считаю Бегельдинова неспособным к полетам. Предлагаю отчислить.
