Он положил пистолет в стол и задвинул ящик.
Нет, это не подойдет. Луизе не пришлось бы страдать. Она бы просто умерла, все бы кончилось, и она бы не страдала. Важно было, чтобы страдания длились как можно дольше. Длились бы в ее мыслях, в ее представлениях. Как продолжить эти страдания? Как все это осуществить?
Человек, стоящий перед зеркалом в спальне, аккуратно застегнул запонки. Он немного подождал, прислушиваясь к голосам детей, резвящихся внизу, во дворе этого уютного двухэтажного дома. Дети были похожи на маленьких серых мышат, на опавшие с деревьев листочки.
По голосам детей можно было определить дату. По их радостным крикам можно было узнать, что это был за вечер. Самый конец года. Октябрь. Последний день октября, маски с изображением черепа, пустые тыквы с вырезанными глазами и ртом, запах горящих свечей.
Из зала послышались мягкие шаги. «Это Марион, — сказал он сам себе. — Моя малышка. Все свои восемь лет такая тихая. Слова не скажет. Только блестящие светлые глазки и красивый ротик». Дочь бегала весь вечер то в дом, то во двор, примеряла разные маски, спрашивала, какая страшней. Наконец они оба выбрали маску скелета. Она была «ужас какая страшная!». Все просто умрут со страха.
А пока дом молчал в ожидании.
В этот день Луиза ухитрялась все время убегать от него из одной комнаты в другую. Она тем самым тонко намекала: «Видишь, Мич, как я занята! Как только ты входишь в комнату, у меня всегда находятся дела в другой комнате! Посмотри, как мне приходится вертеться!»
Некоторое время он играл с ней в игру, отвратительную детскую игру. Когда она была на кухне, он входил туда и говорил: «Выпью стакан воды». Через минуту, когда он стоял и пил воду, а она, словно колдунья, склонилась над булькающим на плите сахарным сиропом, она говорила: «Ой, мне надо зажечь тыквы на окнах!» — и бежала в гостиную вставлять в тыквы горящие свечи. Он, улыбаясь, шел за ней: «Закурю-ка я трубку». «Ой, про сидр забыла! — кричала она и бежала в столовую. „Я сам займусь сидром“, — говорил он. Но стоило ему пойти за ней, как она зашла в ванную и закрыла за собой дверь.
Поднявшись наверх, он остановился. Наконец он услышал, как дверь ванной открылась, жена вышла, и жизнь внизу потекла дальше, как жизнь в джунглях, когда минует опасность и пройдет страх.
Теперь, поправив бабочку и надев темный пиджак, он услышал мышиную возню в зале. На пороге появилась Марион, вся как живой скелет в своем маскарадном костюме.
— Ну, как, пап?
— Превосходно!
Из-под маски торчала прядь светлых волос. Из дырок черепа улыбались голубые глазки. Он вздохнул. Марион и Луиза, два молчаливых врага его мужского начала и его природной смуглости. Что за магические силы в Луизе, взяв темное от темного, выбелили темные глаза и черные волосы, вымыли и выбелили дитя, пока оно находилось в утробе матери? Светлая, голубоглазая, краснощекая Марион. Иногда он начинал подозревать, что Луиза зачала дитя только мысленно, бестелесна — непорочное зачатие надменного ума. В упрек ему она сотворила дитя по своему подобию, и в довершение всего сумела сговориться с доктором, и тот, покачав головой, сказал: „Мне очень жаль, господин Уайлдер, но ваша жена больше не сможет иметь детей. Этот ребенок — последний“.
— А я хотел мальчика, — сказал Мич восемь лет назад.
Ему захотелось обнять Марион в ее страшном наряде.
Им овладел необъяснимый порыв жалости к ней, ибо она не знала отцовской ласки, она испытала только всеразрушающую и неотступную любовь нелюбимой матери. Но более всего он жалел самого себя. Почему он не попытался обрадоваться тому неудачному рождению, почему не радовался своей дочери, хоть она была и не смуглая, непохожая на него, хоть это был и не мальчик? Он упустил что-то важное. И если бы не все остальное, он любил бы дочь. Но, во-первых, Луиза вообще не хотела детей. Ее страшила одна только мысль о родах. Он заставил ее иметь ребенка, и с той ночи, почти целый год, до самых родов она жила в другой части дома. Она надеялась умереть вместе с нежеланным ребенком. Луизе было очень легко ненавидеть мужа, который так хотел иметь сына, что был готов отдать на смерть свою единственную жену.
Однако Луиза выжила. И не просто выжила! Когда он пришел к ней в больницу, она встретила его ледяным взглядом. „Я жива, — сказала она, — и у меня светловолосая дочь! Вот, посмотри!“ И когда он протянул руку, чтобы дотронуться, мать отвернулась и принялась о чем-то шептаться с дочкой — прочь от этого чумазого насильника и убийцы. Во всем была превосходная ирония. Он заслужил это своим эгоизмом.
Но теперь снова наступил октябрь. Такое бывало и раньше, и когда он думал о долгой зиме, его год за годом наполнял ужас перед бесконечными месяцами, когда бешеные метели замуруют его в доме, куда заманили его женщина и ребенок, которые к тому же его не любили. Были за эти восемь лет и просветления. Весной и летом можно было куда-нибудь поехать погулять, устроить пикник. Однако все это были безнадежные попытки разрешить неразрешимую проблему. Проблему человека, которого ненавидят.
Теперь наступила восьмая зима, и он понял, что все подошло к концу. Эту зиму ему не пережить. Словно какая-то кислота проела в нем с годами все ткани и в этот вечер достигла смертельного взрывного заряда, и всему теперь настанет конец!
