Полковник позвонил мне в конце августа. Был один из нескончаемых жарких и влажных дней, когда начинаешь подыскивать новое прилагательное для определения жары, но так ничего и не находишь, кроме соленого привкуса на губах. Я удивился. Для начала любой, кто может позволить себе нанять личного тренера, обычно тратится и на то, чтобы покинуть Майами на лето; это обстоятельство дает мне время немного порыбачить. Когда зазвонил телефон, я только что вернулся с причала в Холовере с уловом — парой желтохвостов. План был такой: поджарить их на оливковом масле, добавив несколько ломтиков лимона. Но после разговора с полковником Паттерсоном я положил рыбу в холодильник, быстро принял душ и поехал на Сансет-Бич. В конце концов, именно там водятся деньги.
Кому-то покажется странным, что про себя я называл жилище полковника «домом света», но дом действительно был пронизан светом насквозь — так, видимо, предполагалось по проекту. Особняк целиком состоял из зеркального стекла и светлой стали и, как подобает роскошным зданиям, имел дерзко-вызывающий вид. Отовсюду веяло точным математическим расчетом и большими деньгами. Ночью дом производил потрясающее впечатление, особенно при полной луне. Но в то же время что-то вызывало беспокойство. Трудно объяснить, скажу только, что птицы не стали бы вить тут гнезда, впрочем, постройка обошлась миллионов в десять, а с такими деньгами любых птиц можно купить. И еще одна забавная особенность: несмотря на такое количество стекла, было совершенно не видно, что происходит внутри.
Когда великолепный особняк был возведен только наполовину, цены на жилье в радиусе четверти мили выросли втрое и отовсюду начали появляться кинозвезды с широко распахнутыми глазами и кошельками. В общем, иметь клиента на Сансет-Бич было совсем неплохо, и сам полковник мне нравился. Если бы кто-то спросил, приходилось ли мне встречаться с настоящим гением, я обязательно упомянул бы полковника Эндрю Паттерсона. Он воевал во Вьетнаме в составе «зеленых беретов» задолго до того, как о них впервые стало известно, но это только частица его истории. Затем были годы ученой службы в военном ведомстве и совершенно секретные правительственные эксперименты. Затем появился профессор Паттерсон, выпускник Уэст-Пойнта, защитивший докторскую диссертацию по химии и основавший собственную фармацевтическую фирму. «Чистые лаборатории» — так она называлась, и благодаря ей он и сколотил свое состояние. Догадываетесь, что провести в обществе полковника час-другой было весьма интересно.
Заполучить богатого клиента с блестящим интеллектом, конечно, замечательно само по себе, но еще лучше, когда у него есть прелестница дочь — обеспеченная девица, которую я в конце концов стал тренировать бесплатно. (А почему бы и нет? Кто сказал, что богатые не нуждаются в благотворительности?) Короче, в тот жаркий августовский день, выезжая из дома, я не думал ни об уме полковника, ни о его деньгах. Если честно, когда дело касалось Вивиан Паттерсон, мне было не до размышлений, и я этого не стыжусь. Невозможно всю жизнь оставаться привязанным, как Одиссей, к мачте здравого смысла, а Вивиан — лучший в мире повод освободиться от пут. Нужно просто знать, как выживать в ее обществе. Ощущение при этом такое, будто оседлал предательскую волну возбуждения, постоянно едва держишься на ногах, но катишься с улыбкой на лице, хотя, возможно, улыбка выглядит и дурацкой.
Охранник у ворот, бросив на меня беглый взгляд, понял, что до уровня Сансет-Бич мне далеко, и вышел с блокнотом записать номер моей машины и время прибытия. Теперь, если пропадет, например, картина Пикассо, будет ясно, с кого начинать поиски. Я посмотрел на аллею, ведущую от будки охранника к дому, наклонная крыша которого как будто расплавилась от жары. Когда меня пропустили, я на самой медленной скорости проехался по дороге между высоченными калифорнийскими пальмами, обрамлявшими плотно утрамбованный белый гравий, и миновал вторые ворота. Из-под колес поднялось облачко пыли, повисело мгновение на фоне блиставшего чистотой особняка, но ветер тут же отнес облачко прочь.
Я поставил машину, прошел мимо пустого флагштока к двери, позвонил и стал ждать. Черный «бентли» стоял на траве под углом к дорожке, и хотя так хорошо знакомого мне красного «порше» нигде не было видно, сердце тревожно заколотилось. Стоя у двери и нажимая на кнопку второй раз, я ощущал, будто вторгаюсь в запретную зону и мне не следует здесь находиться. Такое ощущение, что я отказался от собственного слова, вернувшись сюда, нарушил некое священное, данное самому себе обещание. Я думал уйти, но было уже слишком поздно. Решение принято.
В этот момент из четырехместного гаража вышел Домингес, семейный шофер, и увидел меня у входной двери. Он помахал рукой, но не подошел, что показалось мне странным, поскольку одно время мы были довольно дружны. Он приехал из Сантьяго-де-Куба еще до революции и успел поработать на всех работах, какие только можно представить, пока в семидесятые годы не нанялся к полковнику. Разговоры о бейсболе заменяли нам эсперанто, и единственный, кого он ненавидел больше Кастро, был Джордж Стейнбреннер.
