Ростислав Клубков
Human
Самое замечательное и в известной мере парадоксальное в пространстве созерцания то, что оно является пространством в сознании, в то время как само сознание со всеми содержаниями непространственно.
N. Hartmann.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
УХО ДИОНИСИЯ
I
Неужели я никогда не напишу этой истории, которая началась в голубо-сине-розовом, как швейцарские альпийские горы, начале мая, когда маленький, с встрепанными перьями седеющих волос человек, родившийся в придорожном городке, под которым текла безымянная подземная река, сел в неуловимо похожий на печальный цирковой караван разноцветный поезд - но вот уже, тонко свистя молочными струями паров, черный паровоз, содрогнувшись, приостановился у будки стрелочницы, и машинист принял из ее легких рук стакан молока, а в вагоне раскачнулась клетка с удодом, и маленький человек, - в светло-голубом жилете и лилово серых панталонах он был похож на перезрелую малину со сливками, - подскочив, неловко поймал ее обеими ладонями, пока сидящий напротив сосед его, достав маленькую записную книжку, вывел несколько букв, более похожих на нотные знаки, если только они действительно были буквами.
Бородатый и долговолосый, в обметенном разноцветной пыльцой бархатном заношенном сюртуке, он выглядел совершенным демократом, а поезд начал снова медленно набирать ход, и утомленная проводница, внеся чай, неожиданно перекрестилась на окутанный в шевелящуюся стаю птиц православный купол с просквозившим ребром, - вздрогнув так, как будто ее били кнутом.
Во всяком случае, встрепанному человеку с удодом именно таким показался ее болезненный жест.
Он перекрестился ответно.
"А я, знаете ли, это - жид", - сказал бархатный сосед, весело поглядывая поверх перекошенных очков большим, моргающим и ярко-голубым глазом.
Она вышла, чуть пошатываясь и пожав подрагивающими плечами, - после чего в купе обнаружился еще один пассажир, ехавший, однако, с ними весь вчерашний день и всю ночь, неподвижно лежа навзничь на своей полке.
"Чайку?" - спросил бархатный сосед, подняв на руке стакан к его лицу.
"Да", - ответил тот равнодушным и звонким шепотом, похожим на отдаленное топотание, и бородач поставил сразу начавший, пошатываясь, греметь стакан у кончиков его пальцев.
"А ведь вы не еврей", - неожиданно сказал маленький человек.
"Не еврей", - смущенно согласился тот, внезапно и неуместно добавив: "А не выпить ли нам по этому случаю водочки?" - И здесь надо назвать маленького человека, потому что этот, казалось бы, незначительный разговор, сделал его вроде идущего по канату арлекина, так легко могущего упасть, разбив о землю хрупкую скорлупу костей.
II
Его звали Александр Клювин. Он был атеист. Это причиняло небывалую боль его душе и он благодарил Бога, что никто не видит этого ужаса, который был, как ископаемая рыба, у которой нет челюстей, а поверх внутренностей и мяса, вместо чешуи, сросшиеся зубья скелета.
Его нашел, в холодной мгле осенней зари, багряной, как руки прачки, лежащего в прутяной корзине, маленький, старый и невероятно тощий, опирающийся о костыль человек, как будто истаявший раньше своего серого сюртука, клетчатых штанов и цветного банта. Его грустное и очень морщинистое лицо было похоже на размякший под дождем кекс. Когда-то он танцевал в балете, не имея, впрочем, к этому больших способностей и слетев в прыжке с театральной сцены в трюм, потому что танцовщику надо видеть ногами, а не глазами, а ноги его были, к сожалению, подслеповатыми.
Став калекой, он уединенно поселился в провинции, открыл маленькую и убыточную книжную лавку и читал софоклова "Филоктета".
Ребенок, как агнчик, лежал на придорожном и скважистом, будто серый сыр, камне у его дома, на который, согласно преданию, вывалился мозг каноника, упавшего с лошади.
"Выбросьте его куда-нибудь", - сказал прогуливавшийся с калечным танцовщиком местный поп, атеист и собиратель каменных трилобитов, - "В нем нет никакого смысла". - "Позвольте, зачем же его выбрасывать?", - неожиданно спросил танцовщик, поддерживаемый попом, нагибаясь у своего костыля, как подломленное деревце, за будущим Александром Клювиным.
Бог весть, кто был его отец, призрачный, как поднявшийся под ветром мутный столб пыли. Зато хорошо известно, что менее чем через год после в общем-то случайных и уже забытых ею легких родов, его мать, бредя в постель с пьяненьким и жаждущим кавалером, подвернула ногу, словно барышня, наступившая на хлеб, о брошенную в грязь псалтырь. Не исключено, что книгу обронил поп (он обыкновенно носил ее заткнутой за поясом). Причем обронил ее на прямой дороге до ее дома. Впрочем, он был не брезглив. Тем более что ею, кроме разве, некоторых калек, не брезговал никто в городе.
Нагнувшись, она обтерла псалтырь о платье и вдруг осторожно и умиленно поцеловала.
"Какой странный сон", - сказал ее любовник под утро.
"А ты разве спал?"
Сидя верхом на его теле, она неторопливо работала, чуть склонив мокрые от пота волосы к плечу.
"Не спал. Но... но как будто я заснул и услышал голос: "Скажи этой бляди... Скажи этой бляди, как она очистила мое имя, так очищу ее Я"".
