Павел Розов
ХУДОЖНИК
В полдень, когда жара стала совсем невыносима, а воздух превратился в неподвижное расплавленное желе, город опустел, словно вымер; жители попрятались в прохладу жилищ и даже собаки, куры и прочие обычные в подобных крохотных замызганных городках животные отсиживались в своих убежищах.
Единственным двигающимся предметом в поле зрения был мелкий мусор, лениво перегоняемый с места на место невесть откуда взявшимся, совершенно не ощущающимся на коже ветерком, и это еще больше усиливало впечатление покинутости и заброшенности.
Именно тогда, когда солнце застыло, словно прибитое к безоблачному небу, а стрелки часов умерли, показывая полдень, на дороге, ведущей в город, показался тяжело груженный, крытый грязным полотнищем фургон, запряженный дряхлым мерином черной масти. В мареве, стоящем над пыльной дорогой, фургон казался нереальным, миражем, навеянным невиданной жарой. И лишь когда он поравнялся с первыми домами, марево пропало, и фургон как-то сразу обрел плоть, словно он пересек невидимую границу, отделяющую город от зыбкой линии горизонта, между бесконечной степью и таким же бесконечным залитым солнцем небом. Выглядело это весьма необычно, и если бы кому-нибудь случилось находиться поблизости, он был бы немало удивлен. Но улицы по-прежнему оставались пустынными и фургон, никем не замеченный, вехал в пределы городка.
Управлял фургоном долговязый мужчина неопределенного возраста замызганной наружности. Несмотря на жару, на нем было грязное желтое пальто, оканчивающееся у самых пят, из-под пол которого виднелись стоптанные сапоги. Нечесаные патлы волос мышиного цвета в беспорядке спадали на плечи, в зубах торчала давно потухшая, захватанная до невозможности самокрутка. На голове мужчины красовалась мятая-перемятая шляпа, надвинутая на самые глаза, закрывавшая большую часть лица.
Мужчина сгорбившись сидел в козлах, угрюмо уставившись на своего мерина, время от времени подгоняя его ленивыми ударами хлыста.
Мерин представлял собой жалкое зрелище: костлявое тело с запавшими боками заметно вздрагивало под хлыстом, словно возница лупил изо всей силы, на некогда угольно-черной лоснящейся шерсти, ныне отливающей сединой, красовались многочисленные лишаи, левый глаз почти скрылся за молочной пленкой бельма, правый с бессмысленным и отсутствующим видом озирал окрестности. Мерин медленно переставлял трясущиеся узловатые ноги, заметно припадая на заднюю левую. Звался мерин Черным Красавчиком.
Хозяин мерина, был хорошо известен в этом и окрестных городках. Он время от времени заезжал в городок и неизменно появлялся на этом фургоне, с запряженной в него дряхлой клячей. Был он художником и разезжал по этим Богом забытым местам в поисках натуры для своих полотен. Именно такие, захолустные, с бросающейся в глаза неприкрытой нищетой жалких лачуг, изобилующие покосившимися стенами и заколоченными окнами города больше всего привлекали его. Не говоря о том, что здесь ему чаще удавалось находить натуру, здесь к нему проще приходило вдохновение.
Его так и звали Художником - он не возражал и с готовностью откликался на это имя, настоящее же имя мужчины было неизвестно. Были люди, считавшие, что у него вообще нет имени. Находились и такие, что утверждали, будто у него множество имен, но об этом говорили только у него за спиной - Художник пользовался дурной репутацией.
О нем ходило множество слухов и все они как один были плохи. Несмотря на то, что за натуру Художник платил очень большие деньги, - совершенно непонятно было, откуда у такого бродяги, как он, вообще есть деньги, тем более такие - звать Художника не спешили, и не потому что никто не нуждался в дополнительном и очень недурном заработке, а потому что Художника интересовала натура особого рода. Обращаться к нему в большинстве случаев заставляла только крайняя необходимость и нужда. Появление Художника в городе никогда и никого не радовало.
Фургон медленно катил по улочкам городка, и по-прежнему ему навстречу не попался ни один человек, но Художник чувствовал на себе десятки пар настороженных недоброжелательных глаз, следящих за ним из-за опущенных занавесок. Отчаянно скрипя всеми четырьмя колесами, фургон вехал на площадь и остановился. Мерин обессилено уронил голову и замер в таком положении. Художник бросил поводья и принялся неторопливо раскуривать свою самокрутку. Он вел себя так, словно ждал чего-то и знал, что непременно дождется.
Солнце палило нещадно, но Художника оно не беспокоило - он продолжал сидеть в застегнутом на все пуговицы плаще, и не было никаких признаков того, что он как-либо страдает от жары - на лбу не выступило ни капли пота, дыхание было ровным, без малейших признаков одышки. На площади по-прежнему было пусто, лишь облезлая шавка, выйдя из подворотни, подняв ногу, пометила колесо телеги, но встретив тяжелый взгляд Художника, поджала хвост и поспешно нырнула в щель между домами.
Цигарка снова потухла, так и недокуренная, но Художник не обратил на это никакого внимания.
Оставаясь неподвижным, он одними глазами следил за человеческой фигуркой, уже минут пятнадцать маячившей в одной из подворотен, выходящих на площадь. Хотя с залитой солнцем площади человек, прячущийся в темной улочке, казался лишь наполовину скрытым домами силуэтом, Художник чувствовал, как тот в нерешительности топчется на месте, как чуть не до крови кусает губы, как бессознательно заламывает руки. Художник меденно достал изо рта самокрутку, бережно загнул обугленный кончик, чтобы не высыпался табак, и спрятал ее в карман пальто. Он не спешил показывать, что заметил человека в подворотне - рано или поздно тот и сам даст о себе знать. Так и случилось - через некоторое время пугливо озираясь маленькая фигурка покинула свое убежище и торопливо направилась к фургону.
