Вчера Эд Айсмингер прислал мне поздравление с Рождеством. На открытке был изображен кадр из столь памятного мне телерепортажа «Рождество на Каллисто»: каменистая равнина, посреди которой стоит наш посадочный модуль; из его иллюминаторов струится уютный желтоватый свет, сзади виднеются острые пики гор, чуть в стороне темнеет провал кратера, а в небе горит огромная луна, опоясанная широким кольцом.
В одном из иллюминаторов светятся разноцветные огоньки елочной гирлянды.
Кэти Перт... именно она сумела столь живописно запечатлеть это мгновение. В моем столе, среди счетов и деловых бумаг, лежит кассета с тем самым рождественским репортажем, но я ни разу ее не смотрел. Впрочем, нет — смотрел, но только однажды, когда мы передавали информацию на Землю. Тем не менее я прекрасно помню слова. Слова, которые сочинила Кэти и которые звучным, хорошо поставленным голосом читал Виктор Лэндолфи. (Описание красот неземного мира попало потом даже в школьный учебник по астрономии.)
«СЕНТЯБРЬ», — написал Айсмингер на открытке. Буквы большие, печатные, тщательно обведенные. Этим словом он надеется покорить мир. Иногда, по ночам, когда снег искрится под луной в точности как на Каллисто, я думаю об Эде и его проекте. И мне становится очень страшно.
Качество открытки превосходное — мне даже кажется, что на снегу можно различить следы ног Кэти. Как бы я хотел войти в эту картинку, чтобы вновь поднять бокал с Виктором, чтобы прижать к себе Кэти и никогда больше ее не отпускать, чтобы... чтобы как-нибудь спасти всех нас, встретивших Рождество на Каллисто. Это оказался наш последний праздник, и другого такого никогда уже не случится.
Кэти возилась с репортажем дней пять, извела кучу пленки, пытаясь хоть как-то разнообразить унылый черно-белый пейзаж. Снег, лед, пики гор, кратеры — и над всем этим мертвящее равнодушие космоса. Наконец она попробовала снимать ночью, и вышло, как видите, весьма неплохо. Помнится, Кэти тогда сказала: «Чем меньше света, тем уютнее».
Труднее всего оказалось уговорить Виктора Лэндолфи — нашего тощего долговязого Виктора, интересовавшегося лишь атомными частицами да электромагнитными полями, — прочитать текст: все, что не входило в узкий круг его интересов (например, Кэти с ее репортажами), он считал пустой тратой времени и участвовать в этом, естественно, не собирался. Впрочем, парень он был деликатный, Кэти ничего объяснять не стал, а покрутил ус, пожал плечами и, сказав: «Времени у меня нет. Вон, пусть Сойер прочтет», ткнул пальцем в мою сторону.
Кэти усмехнулась, повернулась к иллюминатору (тому самому, с гирляндой) и стала разглядывать громаду Юпитера, застывшую в угольно-черном небе. Мы уже успели выяснить, что у планеты-гиганта имеется твердое ядро, покрытое океаном жидкого водорода.
— До чего же обидно, — вздохнула она. — Никто этого никогда больше не увидит.
Кэти старалась говорить легко и непринужденно, но взять Виктора на крючок было не так-то просто. Он вздохнул — до чего же, мол, тяжело иметь дело с людьми, абсолютно не разбирающимися в квантовой физике, — и терпеливо произнес:
— Ты и вправду рассчитываешь на успех своего маленького представления? Да, Катрин, конечно, это обидно. И обидно вдвойне — ибо мы можем построить корабли, которые сумеют туда добраться.
— И зачерпнуть немного водорода, — добавила Кэти.
Виктор пожал плечами.
— Ну, возможно, так когда-нибудь и случится.
— Виктор, если Программа будет свернута, так никогда не случится. Эта экспедиция — последний шанс. Ты же знаешь, что наши корабли давно устарели, а новых строить не собираются — это решено твердо, и никто пока не хочет передумывать.
Лэндолфи закрыл глаза. Я прекрасно знал его мысли: Кэти Перт — не ученый, а всего лишь бывший тележурналист, и во время полета она только и делала, что спала, читала книги, смотрела фильмы и не выказывала ни малейшего интереса к нашим исследованиям. А мы тем временем успели совершить довольно значительные открытия в области тектоники, планетной климатологии и других наук, с точностью до нескольких миллионов лет установили дату образования Солнечной системы и поняли, наконец, как она образовалась! Но Кэти в своих репортажах говорила совсем о другом. Чего, например, стоили кадры, где Марджори Абюшон, нерешительно высунув голову из грузового люка, рассматривает поверхность Ганимеда! (Примерно так же, надо думать, Фернандо Кортес озирал накануне отплытия Атлантический океан.) Солнце ярко освещает флаг на скафандре Мардж, камера понемногу подъезжает ближе, а голос Германа Селмы торжественно возносит хвалу человеку, разрывающему свою пуповину. Текст, естественно, сочинила Кэти.
Сужать представления о неземном до границ человеческого понимания — таков был ее основной подход. А в репортаже, который потом признали лучшим, она и вовсе обошлась без слов: фотография двух человек, мужчины и женщины, стоящих около огромной ледяной скалы на Европе и освещенных сиянием трех лун, произвела сенсацию.
— Кэти, — сказал Лэндолфи, по-прежнему не открывая глаз, — я не хочу тебя обижать, но скажи: тебе-то какая разница? Когда мы вернемся домой, ты напишешь книгу, станешь известной, будешь признана лучшей журналисткой. А Программа эта... тебе действительно небезразлично, что станет с ней ну, скажем, лет через двадцать?
