Иногда такое бывает: послышится забытая мелодия, и вспомнится какой-нибудь факт из собственной жизни, не всегда, кстати, приятный. Или увидишь человека, похожего на знакомого, а потом встретишь его самого.
На этот раз все так и вышло. Еще утром, на улице, Дайнека встретила женщину, похожую на Ширшову. У нее были такие же рыжие, прямые, как палки, волосы, которые при ходьбе тяжело хлопали по спине. И походка была точь-в-точь как у Ширшовой – вначале шли ноги, и только потом подоспевало все остальное. За эту походку одноклассники прозвали Ширшову – Светкой Гипотенузой.
Когда женщина обернулась, Дайнека поняла, что сходство не такое уж явное, однако у нее возникло странное чувство, точнее – предчувствие.
С Ширшовой Дайнека познакомилась в седьмом классе, когда перешла учиться в новую школу (они с отцом перебрались из Красноярска в Москву). И это она, Ширшова, тогда спросила:
– Как там на Колыме?
Вопрос запомнился потому, что московская школьница знала о своей родине не больше сверстницы из Нью-Йорка. Дайнека быстро сообразила: бессмысленно объяснять, что Красноярск – это вовсе не Колыма. Ширшова гордилась тем, что живет в Москве, а Дайнека гордилась тем, что она сибирячка. Но с той поры стала гордиться молча.
Привыкание к новой школе осложнялось необходимостью касаться болезненной темы. Отвечая на вопросы о семье и стараясь выглядеть как можно правдивее, Дайнека коротко излагала легенду о недавнем разводе родителей. Но врать с каждым разом становилось все легче. Труднее было примириться с колкостями сверстниц по поводу ее сибирского диалекта.
– Ты только послушай, – говорила Ширшова, – как она «окает» и «чёкает»!
– А чего ты хотела? – отвечала их одноклассница. – Сама знаешь, из какой дыры она прикатила…
Так, благодаря Светке Гипотенузе, к Дайнеке намертво прилипла репутация замшелой провинциалки.
В те времена Дайнека переживала куда большее горе, и дело было не в банальном разводе родителей, а в том, что мама просто исчезла: ушла, не простившись и ничего не сказав. Еще тогда, в Красноярске, отец объяснил, что мама полюбила другого человека.
Говорят, с детьми не разводятся, но их семья, по-видимому, была исключением. Дайнека долго не могла смириться с тем, что эта беда случилась именно с ними, ведь они так нуждались друг в друге. Она бродила по опустевшей квартире, открывала родительский шкаф, в котором висели одни только папины вещи, заглядывала под кровать, где уже не было маминых тапочек, и ей никак не удавалось найти что-то, принадлежавшее маме, и только ей.
Их переезд в Москву был осмысленным бегством. Они с отцом бежали от одиночества и от прошлого, которое навсегда осталось в Красноярске. Спустя много лет Дайнека осознала, что это было единственно верное решение, которое устроило всех. В одном городе с мамой, пусть даже таком большом, как Красноярск, трудно было удержаться от того, чтобы не бегать к ее новому дому. В чужом дворе под мамиными окнами Дайнека прожила целую жизнь, страдая от ревности и одиночества, но никогда не переступила порога ее новой квартиры. Много раз она тайком наблюдала за тем, как мать проходила мимо. Но чаще видела ее в окне, и было нестерпимо больно мириться с тем, что маме так хорошо в чужих стенах с чужим человеком.
Однажды в этом дворе Дайнека столкнулась с отцом, который стоял за деревом и глядел в те же окна. Заметив дочь, он растерялся, затем крепко прижал ее к себе и прошептал:
– Милая моя, мы уедем отсюда. Мы уедем…
Потом была Москва, новая квартира, новая школа и столичная девочка с ехидным вопросом:
– Как там на Колыме?
Дайнека спустилась на подземную парковку торгового центра, где стояла ее машина, вышла из лифта и увидела высокую девушку с необычной походкой: она шагала вдоль автомобильного ряда, сильно отклонившись назад. Едва взглянув на нее, Дайнека сразу же узнала Светку Гипотенузу и крикнула:
– Света!
Та напряглась, но продолжала идти.
– Света! Ширшова! – еще громче прокричала Дайнека.
Девушка замедлила шаг и нехотя обернулась:
– Вы меня?
– Не узнаешь?
– Не-е-ет… Простите, не узнаю.
– Как там на Колыме?
– При чем здесь Колыма? – Девушка остановилась и, словно не доверяя себе, уточнила: – Людка?
– Я, – улыбнулась Дайнека.
– Сколько лет, сколько зим. – Ширшова поправила очки с темными стеклами.
– Давненько не виделись, – проронив сакраментальную фразу, Дайнека вдруг поняла, что им больше не о чем говорить. Однако делать было нечего – она сама завела эту никчемную канитель. Пришлось поинтересоваться: – Как поживаешь?
– Кручусь, верчусь! – Ширшова стащила с руки перчатку и помахала ею в воздухе. – Сама знаешь, богатенький отец – не моя тема.
Дайнека сообразила, что камень прилетел в ее огород, но тем не менее заметила, что платье Ширшовой стоило немалых денег.
– Смотрю, у тебя перчатки. Не жарко? Сегодня на солнце – тридцать.
Гипотенуза сняла вторую перчатку:
– Они кружевные.
– А волосы? – спросила Дайнека. – Давно перекрасилась?
Ширшова осторожно прикоснулась к каштановой пряди:
– Сразу после школы.
Дайнека выдавила из себя бесцветную фразу:
