История эта случилась в то время, – начал свой рассказ скульптор Гарсия, – когда я, чтобы заработать себе на хлеб, подрядился обновлять иконы и золотить алтари в церквах; я обошел таким образом почти всю Валенсийскую провинцию.
Самый выгодный заказ достался мне в деревне Бельюс: некая престарелая сеньора пожертвовала крупную сумму на реставрацию главного алтаря местной церкви. Я явился туда в сопровождении двух учеников, моих ровесников.
Жили мы в доме священника, человека поистине неугомонного. Едва отслужив мессу, он седлал мула и спешил проведать коллегу в соседнем приходе или же снимал со стены охотничье ружье и, как был в сутане и шелковой шапочке, отправлялся стрелять птиц по дорогам уэрты. Пока он охотился, я забирался с товарищами на леса, подведенные к главному алтарю, замысловатому сооружению мастеров семнадцатого века. Мы обновляли потускневшую позолоту и освежали румянцем пухлые щеки ангелочков, прятавшихся в густой листве, словно стайка резвящихся сорванцов.
По утрам, после мессы, мы оставались совершенно одни в церкви. В давние времена здесь была мечеть: легкие аркады венчали боковые приделы, от белых стен храма веяло покоем и свежестью мавританских построек. В открытую дверь виднелась пустынная площадь, залитая солнцем; утренний покой нарушали лишь далекие голоса, перекликавшиеся в полях, да порой в храм забредали дерзкие куры и, кудахтая, с важностью разгуливали у алтарей, пока мы не спугивали их песней. Надо вам сказать, что, свыкнувшись с обстановкой, мы вели себя в церкви, как в мастерской, и я частенько развлекал святых, мадонн и ангелов, застывших под слоем вековой пыли, всевозможными ариями, которые мне доводилось слышать с галерки: то я славил "божественную Аиду", то повторял вкрадчивые и страстные мольбы Фауста в саду.
Но после полудня, к величайшей моей досаде, церковь наполнялась деревенскими кумушками; болтливые и назойливые, они донимали нас бесконечными расспросами и, следя за моей работой, решались даже критиковать: плохо, мол, позолотил гирлянду или мало киновари положил на лицо ангелочка. Самая смазливая и самая богатая из них – судя по тому, как она командовала остальными, – поднималась иногда на помост, где я работал. Она, видно, хотела показать мне поближе все свои деревенские прелести и часами торчала около меня наверху, так что я не мог повернуться, не задев ее.
Пол в церкви был выложен большими красными кирпичами, а посреди, в каменном квадрате, темнела огромная плита с железным кольцом. Однажды, наклонившись над этой плитой, я размышлял, что бы такое могло скрываться под ней, и в задумчивости царапал железкой окаменевшую в пазах пыль. В это время вошла сенья Паскуала, та самая бабенка, что вечно мозолила мне глаза. Она, казалось, была весьма удивлена, застав меня за подобным занятием.
Весь остаток дня Паскуала крутилась на помосте, не обращая внимания на судачивших внизу товарок; она не сводила с меня глаз, и с губ ее, казалось, вот-вот сорвется вопрос. Долго она не решалась заговорить, но наконец набралась храбрости. Ей не терпелось узнать, что я делал у той плиты в полу: ведь никто в деревне, даже самые древние старики, не запомнят, чтоб ее когда-нибудь поднимали. Мои отнекивания только сильнее распалили ее любопытство, и во мне вдруг заговорило озорное желание подшутить над ней. С увлечением школяра я взялся за выполнение задуманной проделки, и едва сенья Паскуала входила в церковь, как я уже склонялся над плитой, с притворным интересом рассматривая ее.
Наконец реставрация была закончена. Леса сняли, и алтарь засиял жарким золотом. Я окидывал последним взглядом нашу работу, когда любопытная кумушка пришла еще раз попытать счастья и выведать "мой секрет".
– Скажите, художник, – умоляла она. – Клянусь, я сохраню это в тайне.
И художник (так звали меня крестьяне), который был в ту пору юным весельчаком, решил, что ему представился удобный случай перед самым отъездом наплести назойливой красотке всевозможной ерунды. Я заставил ее тысячу раз торжественно поклясться, что она сохранит тайну, и наговорил ей всяких небылиц – все, что уцелело у меня в памяти из прочитанных романов.
Будто бы я поднял эту плиту чудодейственным способом – каким именно, я благоразумно умолчал – и увидел под ней нечто необыкновенное. Прежде всего длинную-предлинную лестницу, потом узкие запутанные проходы и повороты и наконец лампу, которая, верно, горит там уже не одну сотню лет; а неподалеку на мраморной скамье лежит дюжий детина – борода по пояс, глаза закрыты, на груди огромный меч, на голове тюрбан с полумесяцем…
– Да это, верно, мавр! – перебила меня Паскуала, в восторге от собственной догадливости.
Разумеется, мавр. Как это она так быстро смекнула? Плащ его сверкает золотым шитьем, а в ногах высечена надпись, да такими непонятными буквами, что сам священник не разберет. Но я ведь художник, а художники все знают, вот почему я без труда прочел надпись. Она гласит… гласит… ах да… Она гласит: "Здесь покоится Али-Бельюс; сей памятник воздвигнут в его честь супругой Сарой и сыном Макаэлем".
Через месяц, вернувшись в Валенсию, я узнал, какие события последовали за моим отъездом. Сенья Паскуала рассудила, что хранить молчание несколько часов кряду – неслыханный героизм, и в ту же ночь все рассказала мужу, а муж наутро повторил историю в таверне. Крестьяне были ошеломлены. Подумать только: живешь здесь всю жизнь, ходишь каждое воскресенье в церковь и не знаешь, что под ногами у тебя лежит длиннобородый мавр с тюрбаном на голове, муж Сары, отец Макаэля, великий Али-Бельюс, вне всякого сомнения основатель деревни! А какой-то заезжий молокосос не успел заявиться, как уж все это разнюхал. Господи Иисусе!
