Для русских Баден-Баден прежде всего – город Тургенева. Здесь он прожил в добровольной литературной ссылке почти все шестидесятые годы, сперва в меблированной квартире, а затем на собственной вилле. Здесь же, на этой вилле, написан и «Дым» – поэма Бадена.
Тотчас по приезде в Баден я занялся проверкою «Дыма» по всем его живым следам. Едва я вышел из отеля, как один петербургский англичанин посоветовал мне: «Если хотите любоваться Баденом, то идите направо, по Лихтенталевской аллее». Лихтенталевская аллея! Она так часто упоминается в «Дыме», что я невольно взволновался, увидев ее перед собою. Здесь, под этими громадными стройными деревьями, дающими вечную тень, по гладкому, твердому грунту этой аллеи – ходила Ирина. Вот боковая дорожка, извивающаяся среди бархатного дерна в прохладе журчащего Ооса. С этой дорожки, оставив Литвинова, Ирина свернула в Лихтенталевскую аллею, чтобы сделать придворный книксен перед завиденною ею издалека герцогиней. Как ярко все это мне вспомнилось! И, право, Ирина с своей синей вуалеткой казалась мне живее и несомненнее всей той нарядной толпы, которая неслась в эту минуту в ландо, шарабанах и колясках по Лихтенталевской аллее, мелькая из-за черной колонады древесных стволов, под густым шатром зелени.
По Лихтенталевской аллее я направился к курзалу, перед которым, как известно, начинается действие романа. Вот первая строка «Дыма»: «12-го августа 1862 года, в Баден-Бадене, в четыре часа дня, перед известною Conversation…» и т. д. По поводу этой строки я должен сейчас же сделать грамматическое разъяснение. Иной гимназист может спросить учителя: какое русское существительное соответствует прилагательному «известная»? Что такое Conversation? Гостиница, что ли? Такому любознательному мальчику следует ответить, что русское прилагательное женского рода соответствует у Тургенева иностранному слову того же рода Conversation и что баденский Конверсационсгауз называется сокращенно по-немецки Die Conversation, а по-французски La Conversation. Во времена Тургенева Баден был полуфранцузский город, как вследствие его близости к тогда еще французскому Страсбургу, так и вследствие бывшей между французами и баденцами давнишней симпатии. Здесь и поныне постоянно слышится французская речь. Из всех выдающихся немецких городов один только Баден до сих пор не имеет статуи Вильгельма I, а довольствуется только его бюстом. На улицах попадаются простолюдинки с громадными черными эльзасскими бантами на голове.
Конверсационсгауз представляет собою высокое и длинное здание казарменного вида, под черепичною кровлею, с большими колоннами и маленькими окнами. Средний корпус его занят залами бывшей рулетки; в правом крыле помещаются читальни, а в левом – ресторан и кофейня ci-devant[1] Вебера. Теперь эта ресторация сдается кургаузом неизвестному арендатору. Говорят, что Вебер жив до сих пор и что когда «Дым» появился в немецком переводе, то Вебер очень рассердился на Тургенева за отзыв Литвинова о его мороженом. Впрочем, и в настоящее время безымянный преемник Вебера, вероятно, пользуясь своей неизвестностью, не боится запятнать свою честь и продолжает угощать публику скверным мороженым.
Перед кургаузом тянется эспланада, по которой, во время музыки, широким потоком движется самая пестрая, большею частью расфранченная толпа. От эспланады спускается к Лихтенталевой аллее лужайка, окаймленная с трех сторон каштанами. Направо от Conversation, среди каштанов, идут два ряда лавок с разными модами, безделушками, писчею бумагою, конфектами, сигарами и т. п. Против кофейни возвышается весьма вычурный павильон для музыки – чугунный, под зеленую бронзу, – так сказать, в сан-галиевском вкусе. Вот и весь сад кургауза.
Но где же «знаменитое русское дерево» (l'arbre russe), играющее такую видную роль в увертюре «Дыма»? Помнится, в детстве, когда я читал «Дым», то чрезвычайно гордился, что у нас, русских, есть свое дерево в Бадене. Я мечтал, что когда сделаюсь большим и поеду в Баден, то прежде всего усядусь под этим деревом, как под нашею собственностью. Оно мне представлялось в виде старого дуба или развесистой липы, в особой ограде и с крупною вывескою на стволе. Но сколько я теперь ни ходил по саду кургауза, в какие уголки ни присаживался перед Conversation, нигде ничего похожего на русское дерево мне не попадалось. Повсюду были каштаны одного и того же роста и вида, рассаженные по ранжиру, без малейшей возможности почему-либо выделить хотя бы один из них. Так бы это дерево и осталось мифом, если бы я не встретил в Бадене такого знатока литературы и заграницы, как П. Д. Боборыкин.
– Вот, по-моему, русское дерево, – сказал мне П. Д., остановившись под четвертым каштаном от кофейни, у самой панели перед сигарной лавкой.
П. Д. объяснил, что в прежнее время, на его памяти, всегда в этом уголке собиралась русская знать. Свидетельство уважаемого романиста вполне подтверждается текстом Тургенева. В «Дыме» сказано, что Литвинов сидел за одним из столиков перед кофейней Вебера, в нескольких шагах от русского дерева. Если вы и теперь присядете за один из этих столиков, то именно в нескольких шагах от себя увидите каштан, растущий перед сигарной лавкой. По моему наблюдению, в четыре часа дня, во время музыки, вокруг этого каштана бывает наибольшая тень. Павильон для оркестра находится оттуда в самом близком расстоянии и, кроме того, тут же рядом имеются особые ворота сада, через которые большею частью входит только публика, подъезжающая в экипажах, т. е. отборная. Все это не оставляет никакого сомнения насчет дерева, отмеченного П. Д. Боборыкиным.
