Нас называли детьми Самой Последней Войны. Именно так, все три слова с заглавной литеры, будто кто-то и в самом деле верил, что эта война окажется последней. Впрочем, кто его знает, в этот раз К'Ургеа, которых у нас иначе как «дикарями» не называют, понесли такие большие потери, что оправятся нескоро, если вообще когда-нибудь смогут. Именно их плачевное состояние и разруха стали причиной того, что года три назад кто только не болтал о том, что Короне не помешало бы подсуетиться и дожать извечного врага. Виданное ли дело – такие земли пропадают! Такой лакомый кусочек, о который не одно поколение наших воинов зубы сломало. В общем, народ весьма откровенно и непрозрачно намекал, а Корона отказывалась понимать намеки и признавать, что за две тысячи лет подсадила нацию на наркотик по имени «война».
От мирной жизни народ откровенно ломало. Однако правительство довольно быстро нашло лекарство от этой напасти: укоротило языки болтунам, а самых активных милитаристов и вовсе отправило на рудники. И с тех пор о войне старались вообще не говорить и по возможности не думать. Разве что мы, дети этой Самой Последней Войны, смело высказывались на любую тему и ничего не боялись. Особенно те из нас, на чьем запястье красовался трехглавый пес, оскаливший все свои пасти, – знак принадлежности Короне.
Прекрасно помню тот день, когда инспектор прижал раскаленную королевскую печать к моей руке. Я так орала от боли, что к чертям собачьим сорвала голосовые связки и два дня после этого не могла нормально разговаривать, только хрипела да костерила на чем свет стоит свою треклятую жизнь. А еще я с тех пор не могу есть мясо с огня. Как почувствую запах шашлыка, так и выворачивает сразу наизнанку... Хорошо, что хоть не от всего мяса блевать хочется, а то тяжко бы мне пришлось. У Гончих мясо в меню первой строчкой стоит.
Помню, возвращаясь с первого рейда, я отстала от группы и куратора, остановилась у лавки мясника и долго гипнотизировала взглядом сочащуюся кровью говяжью вырезку, а потом все-таки не выдержала, зашла внутрь и потратила половину своей стипендии на этот вожделенный кусок мяса. И пусть в столовке нас кормили как на убой, и всего-то и нужно было, что потерпеть часа полтора до ужина, но нет... Расплатившись с мясником, я упала на лавочку в городском парке, потеснив двух алкашей. Трясущимися руками вскрыла бумажный пакет и впилась в свежайшую говядину, чувствуя, как от металлического привкуса крови, разлившегося во рту, сводит живот и немного кружится голова. Какая-то мамашка коротко вскрикнула и поторопилась увести свое чадо из парка, алкаши на всякий случай пересели на соседнюю лавочку, а я глотала куски сырого мяса, щедро приправленного собственными слезами, и ненавидела солнце, лето, парк, город, да и всю свою жизнь...
А как бы замечательно все могло сложиться, не подбери меня на развалинах разбомбленного дома старый солдат! Ведь можно было избежать и десяти голодных безрадостных лет в мрачном приюте святой Брунгильды, и последовавших за ними еще десяти в училище, вполне себе сытых, но не более радостных. И уж точно я сейчас не сидела бы у окна скоростного экспресса, который через двадцать минут унесет меня к Западному Сектору. Я бы уже двадцать лет как в могиле лежала.
Двадцать лет...
Война закончилась шестого августа, а меня в приют святой Брунгильды принесли тридцатого июля. Нашел меня солдат по фамилии Марко, и по традиции на его фамилию меня и записали. Монашку, что открыла дверь старику, звали Ивелина, так что с именем тоже не особо мудрили. Она с охотой приняла меня из рук солдата и поторопилась в кабинет матери-настоятельницы. Вечером того же дня меня окрестили Агнессой Ивелиной Брунгильдой Марко. Из сотни девочек, живших со мной под одной крышей первые десять лет моей жизни, добрую половину звали Агнессами – уж и не знаю, благодарить ли мать-настоятельницу за то, что она одарила нас своим именем. Лично мне всегда казалось, что тщеславие – это не та черта характера, которой может гордиться монахиня, но моего мнения, само собой, никто не спрашивал. Ну, по крайней мере начиная лет с трех. Именно с этого возраста я себя более-менее отчетливо стала осознавать как отдельную личность, а не часть массы, гордо именующей себя «Приют для девочек-сирот при монастыре святой Брунгильды Аполлонской».
Спален было всего пять: для малюток – в крыле сестер и воспитательниц, для малышей, для средней группы, для старшей и, наконец, для выпускниц. Мне повезло: за семь из десяти запомнившихся лет жизни в приюте я никогда не имела больше четырех соседок единовременно (сестры «шутили», что это просто последний год Самой Последней Войны был таким неурожайным). Две из них – Несси и Агни, двойняшки, которых нашли за два месяца до меня – были постоянными не только все эти десять лет, но и последующие, уже в училище, а еще две менялись весьма регулярно: кто-то умер (да-да, и такое случается в наше счастливое послевоенное время), кто-то перевелся в другой приют, у одной нашлась дальняя родственница, а девочку по имени Изабелла даже удочерили.
