Столкновение со старым другом. Он въезжает мне «дипломатом» в бок, я едва ли не сбиваю с него очки. От неожиданности забываю, что я не дома, а на родине, и бормочу нелепое: «Бег ёр пардон!» Тут происходит радостное, взахлеб, узнавание. Ты? Ты? Я! Ну, я, конечно! Отвыкший за столько лет от московских лобызаний, в очередной раз балдею, видя летящие ко мне губы. Лобызаемся, да не просто в щеку, а как-то почти по-брежневски, едва ли не взасос. Что угодно можно подцепить при таких лобызаниях, от флюса до СПИДа.
«Ну, что у тебя?!» – скорее восклицательно, чем вопросительно произносит друг после поцелуя.
С ответом можно не торопиться. Смотрю, пытаюсь понять, кто такой. Беспорядочное полысение, пегие от массированного поседения усы и баки выдают в нем принадлежность к нашему поколению: шестидесятник. Широченный, однако, пиджак с подкатанными рукавами и плиссированная мотня штанов роднят его с новой коммерческой молодежью. Шея друга тоже производит двойственное впечатление: прорезанная продольными и поперечными морщинами, снабженная уже наметившимся старческим мешочком, она в то же время украшена золотыми болтающимися медальонами. Ясно, что, несмотря на множество прожитых лет, вечно юная погоня за счастьем продолжается. Может быть, я узнал бы его по глазам, однако они прикрыты дымчатым пластиком в великолепной раме, штучка долларов на триста, не менее.
С этими узнаваниями сущий грех. После многолетнего отсутствия и вся-то родина не очень отчетливо фокусируется, что уж говорить об отдельных лицах. Не далее как вчера в Доме кино я совершил по меньшей мере четыре faux pas. Напрочь не узнал хорошего режиссера, с которым когда-то и водки немало выпили и даже сфантазировали несбывшийся фильм. Потом полчаса самым задушевным образом беседовал с гадом. Потом с писателем одним толковал о его книге, имея в виду совсем другую книгу другого автора. И, наконец, встретил милую, полноватую и напрочь незнакомую даму, которая назвала меня по имени и напомнила, как я совсем еще мальчишкой заходил к ней «с Геркой». Зацепившись за этого Герку, я стал осторожно задавать о нем, так сказать, «наводящие вопросы». Она смотрела на меня грустным взором и, кажется, не понимала, что я ее не узнаю. Пусть тридцать три года прошло, пусть Заокеанье, но все-таки нельзя ж ее не узнать. Я это понимал и делал вид, что только лишь Герку я вот что-то не припомню, а уж она-то сама входит в нечто незабываемое. «Да как же ты не помнишь Герку? Ведь он был тогда моим мужем», – вымолвила она. И едва только она успела это произнести, как я увидел абрис ее истинного лица, проступивший сквозь морщины, отеки, разросшиеся родинки и мрак подглазий, словно солнце сквозь декабрьские хмари. Самая романтическая девушка нашего поколения, воплощение молодого дурмана, за которую когда-то поднимались и опустошались стаканы с горящим спиртом! Прекрасно вспомнилась сцена: полдюжины парней глотают синее пламя за Веру Меркурьеву, звезду новой волны, всего нового, новой походки, новой пробежки, новых поворотов головы. Вера! Я взял ее руки в свои и несколько раз поцеловал косточки, обтянутые кожей с россыпью пигментации. В лице ее появилась тень прежней, джиокондовской улыбки. А что же Герка? Ах, Герка, да ведь он же давно умер, разве ты не знаешь? Какой исчерпывающий ответ! Можно спросить «от чего?» и получить ответ «да все от нее же, от русской болезни», но это необязательно. Обязательны ли узнавания?
Мой новый «старый» друг начал открывать «дипломат». Сейчас вытащит свой журнал и предложит вступить в редколлегию, подумал я. Уж не менее пятнадцати предложений я получил за неделю на родине. «Сигизмунд», «Беатрисса», «XYZ», «Quo vadis», «Верхний этаж», каких только журнальных названий не промелькнуло. Мучаясь со всеми узнаваниями и предложениями, я однажды подумал, что все эти друзья, возможно, и меня не совсем узнают или не узнают совсем, хоть и шумно выражают узнавание. После тринадцатилетнего отсутствия мой «image, so to speak» благодаря передачам «вражьих голосов», гэбэшной «дезухе», сплетням и обрывкам работ вылепился в какую-то неведомую мне абракадабру. Вся эта лажа побуждает к действию так называемую «ложную память». Узнавая меня, многие на самом деле узнают лишь какой-то фантом своего воображения.
Итак, он распахнул своего полированного крокодила, и оттуда посыпалось много всего, но только не литературные журналы: каталоги выставок, программы каких-то шоу, проспекты ресторанов и гостиниц, буклеты собачьего питомника, образцы каких-то брелоков, авторучки, оловянные солдатики русской службы, часы с браслетами, открытки с видами грязевого курорта…
«Ну, вот видишь, зря время не теряем! – почти истерически вскричал он. – Творчески жив, богат, полон идей!» Он снял очки и на мгновение застыл, глядя, как мне показалось, с затаенным отчаянием: ну, узнай, узнай!
И тут я его узнал. Этот парень в конце шестидесятых написал какой-то крепкий рассказ. Москва о нем говорила не менее недели. Ну, точно, он был напечатан в «Новом мире». Или в «Дружбе народов». Этого парня, то есть вот этого потно-парфюмерного старика, тогда почти признали в «кругах». Он был мастером анекдотов, дружил с лучшими девушками той поры, мог многое достать. Рассказ вскоре был забыт, но от него всегда ждали чего-то нового. В конце семидесятых он, кажется, сел; то ли к диссидентам его подверстали, то ли «слямзил малость» по книжному или по киношному делу. Вот что еще вспомнилось: он был любовником Томы Яновичуте, исключительного сопрано. Вот если бы только еще его имя припомнить! Что-то смутное вдруг всплывает из глубин. Вроде бы как-то раз, пьяный, он орал: «Мы от Рюрика свой род ведем!» От Рюрика или от Рериха? Какая-то тут, в общем, присутствовала аристократия. Имя не вспоминалось.
