1
Занимательная это история, доложу я вам, из тех историй, которые не так-то просто переварить и понять, поэтому большая удача, что мне хватает слов, чтобы ее изложить. Должна признаться, хотя, может, и не следовало бы, что для девочки моего возраста запас слов у меня весьма богатый. Чрезвычайно богатый, скажем прямо. Но из-за того, что мой дядюшка — убежденный противник образования для женщин, я вынуждена скрывать свое красноречие, держать его под спудом, позволяя себе только простейшие, самые примитивные высказывания. Со временем скрытность стала моей второй натурой, а виной всему опасения, серьезнейшие опасения: заговори я вслух так, как думаю, все поймут, что я читаю книги, и тогда доступ в библиотеку для меня будет закрыт. А как я уже объясняла бедняжке мисс Уитекер (незадолго до ее трагибели на озере), такой кары я бы не смогла перенести.
Блайт-хаус[1] — громадное уродливое здание, мрачный каменный особняк с множеством комнат, таких просторных, что мой младший брат Джайлс — а он скор на ногу, чего не скажешь о его уме, — пробегает от стены до стены за три минуты, никак не меньше. Дом обветшалый, убогий и заброшенный из-за небрежения, нерадивости, а также скупости (мой дядюшка давно утратил к нему всякий интерес), дом отсыревший, гниющий, изъеденный жучком и ржавчиной, холодный и неприветливый, скудно освещенный, и оттого в нем полно темных уголков, так что даже мне — а ведь я живу в нем, сколько себя помню, — здесь порой бывает жутковато, особенно в сумерки ранними зимними вечерами.
У Блайт-хауса два сердца, горячее и холодное. Одно яркое, другое сумрачное, даже в самые солнечные дни. На кухне, где всегда пышет жаром очаг, заправляет веселая толстуха Мег, наша повариха, смешливая и вечно с руками по локоть в муке. За ней частенько приударяет камердинер Джон. Он хотел бы добиться поцелуя, но довольствуется и кусочком пышной сдобы. За соседней дверью девять месяцев в году трещит огонь в камине. Это рабочая комнатка нашей экономки. Миссис Граус почти всегда можно застать здесь: она или шьет, сидя в кресле, или роется в ворохе бумаг, пытаясь разобраться в них, чтобы, как она выражается, «понять, откуда же у них ноги растут», а потом, что кажется мне нелогичным, старается «свести в них концы с концами». Вот эти два помещения вместе и составляют первое сердце, горячее.
Сердце холодное (но не для меня, не для меня!) бьется в противоположной части дома. Никем не любимая и никем, кроме меня, не посещаемая, библиотека являет полную противоположность кухне: здесь не горит огонь, даже в знойные летние дни в ней царит прохлада, а зимой стоит пронизывающий холод, плотные шторы на окнах никогда не раскрывают, так что мне приходится воровать свечи, чтобы читать, а потом отскабливать с пола предательские капли. Длина библиотеки — сто четыре моих обутых ступни, а ширина — тридцать семь. Встань трое взрослых мужчин на плечи один другому и подними верхний руку, он с трудом дотянется до потолка. Каждый дюйм стен, кроме двери, зашторенных окон и подоконников, занят деревянными полками, и все они, от пола до потолка, плотно заставлены книгами.
Сюда не заходит прислуга, полы здесь не подметают, на них вообще не ступает нога человека, так к чему уборка? Полок тоже никто не касается, никто не двигает стремянку на колесах, со ступенек которой можно дотянуться до верхних полок. Книги на этих полках тщетно взывают, чтобы их полистали, вся комната — запыленный образчик запустения и пренебрежения.
Так было всегда (не считая эпохи гувернанток, но о ней позже), по крайней мере, так мне помнится, а я впервые попала сюда треть жизни назад, когда мне было восемь. Тогда у нас еще не было гувернантки, потому что образование считалось необходимым только для Джайлса, который младше меня почти на три года, а он был еще маловат для школы, да и для любой формы обучения. Поэтому мы были предоставлены себе. В один прекрасный день мы играли в прятки, тут-то я и толкнула незнакомую дверь, которая раньше всегда была заперта — или просто туго открывалась и потому не поддавалась мне до поры до времени. Я прошмыгнула в щель, чтобы спрятаться от брата, и обнаружила это удивительное сокровище — множество слов. Игра была забыта. Я бродила между полками, извлекая книгу за книгой, каждый раз чихая от поднятого облачка пыли. Конечно, я тогда еще не умела читать, но из-за этого они были еще притягательнее, все эти тысячи — или скорее миллионы — шифрованных строчек с непонятными значками. Многие книги содержали иллюстрации, черно-белые гравюры и красочные, с огорчительно-непонятными подписями, каждая из которых возвещала мне, сколь жалок и беспомощен пальцещупный метод.
Позднее, получив выговор за то, что я так надолго пропала и миссис Граус пришлось всех отправить на розыски, даже обмучнённую Мег и Джона, я попросила ее научить меня читать. Библиотеку я по какому-то наитию упоминать не стала. Меня напугало, когда экономка, уставив на меня пытливый взгляд, произнесла:
— А ну-ка, барышня, признавайтесь, с чего такое странное желание?
Вопрос был из тех, на которые лучше не отвечать сразу: если просто молчать, взрослые обязательно перейдут к другой теме. Им не хватает детской
