В настоящей вещице я ближе всего подхожу к тому, что принято называть автобиографией. Писанину эту я назвал фарсом, потому что перед вами ни что иное, как гротесковая поэзия положений, точь-в-точь, как те старые ленты, на которых запечатлены Лорел и Гарди.
Книга эта — о жизни как таковой, пропущенной через мясорубку моих собственных ощущений.
Детство мое пришлось как раз на период Великой депрессии. Я вырос на искусстве Лорела и Гарди и был этим искусством безнадежно отравлен. Наверное, поэтому мне не составляет труда рассуждать о превратностях жизни, даже не вспоминая такую пустяковину, как любовь. Любовь для меня не имеет большого значения. Что же тогда имеет значение? Удачная сделка с судьбой!
В детстве все свободное от просмотра фильмов время я валял дурака в обнимку с собаками. Их доброжелательность была выше всякой похвалы.
Подобный грешок водится за мной и сегодня. Собаки выбиваются из сил гораздо раньше меня. Я могу валять дурака вечно.
Так-то вот.
Один из моих приемных сыновей как-то сказал: «Знаешь, ты ни разу не обнял меня». В этот день ему исполнялся двадцать один год и он отправлялся в составе миротворческих сил в леса Амазонки. Я обнял его. Мы обнялись. Хорошее чувство: будто валяешься на ковре в обнимку с крупным догом.
Как бы я хотел, чтобы люди, которые по положению вещей просто обязаны любить один другого, во время выяснения отношений помнили: чуть меньше любви, чуть больше элементарной порядочности!
Элементарно порядочен мой старший брат Бернард. Он занимается проблемами атмосферного электричества при университете штата Нью-Йорк в Олбани. Брат вдовец, он уже вырастил трех сыновей и сейчас самостоятельно воспитывает еще двоих. Надо отдать ему должное: делает он это совсем неплохо.
От рождения нам с братом достались совершенно разные мозги. Бернард, очевидно, никогда не стал бы писателем. Я ни за какие коврижки не занялся бы наукой. Тем не менее на жизнь мы оба зарабатываем своим умом, это для нас — нечто независимо функционирующее; просто орудие труда. При этом мы оба ужасно безалаберны.
Как-то я пожаловался брату, что стоит мне взяться мастерить что-либо по дому, как тут же невесть куда пропадают все инструменты.
«Счастливчик! — ответил брат. — Я-то всегда теряю сам объект работы».
Мы дружно посмеялись.
Но благодаря этим самым мозгам, мы с Бернардом принадлежим к разветвленным искусственным семьям, что дает нам право претендовать на родство по всему земному шару.
Он — брат ученых всего мира. Я — брат всех писателей. Мысль эта будоражит и успокаивает одновременно. Дикое везение, ибо человеческому существу необходимо иметь ну очень много родственников. Родственники служат потенциальными донорами если не любви, то, на худой конец, элементарной порядочности.
В детстве, пока мы еще жили в Индианаполисе, штат Индиана, нам казалось, что у нас вечно будет полным-полно «естественных» родственников. Привыкли же наши деды и прадеды, что у них, куда ни плюнь, всюду племянники, племянницы, дядюшки да тетушки! И все они хорошо воспитаны, упитанны, преуспевают и все хорошо говорят по-английски и по-немецки.
Да, и все они были религиозными скептиками.
В молодости они колесили по белу свету, испытывая головокружительные приключения, но, рано или поздно, каждый из них слышал зов предков. И непременно возвращался в Индианаполис, где обитали многочисленные родственники. Было там и чего унаследовать: крепкий бизнес, удобные дома, верных слуг, горы фарфора, хрусталя, столового серебра, хорошие репутации, виллы на берегу озера Максинкаки.
Но чувство глубокого удовлетворения, которое семейство черпало в собственных недрах, постепенно иссякло. Не последнюю роль в этом сыграла и непредвиденная ненависть американцев ко всему немецкому. Произошло это за пять лет до моего рождения — в то время, когда Соединенные Штаты вступили в Первую Мировую войну.
Наша семья прекратила обучать детей немецкому языку. Больше не поощрялось увлечение ни немецкой музыкой, ни литературой, ни наукой, будто Германия была для нас такой же чуждой, как далекий Уругвай!
Нас лишили Европы, скудную информацию о которой мы кое-как получали в школе.
За короткий отрезок времени мы лишились тысячелетий. А впридачу еще — и десятков тысяч американских долларов.
Наша семья быстро теряла свое былое очарование — прежде всего в собственных глазах.
Поэтому ко времени, когда закончились Великая депрессия и Вторая мировая война, нам с братом и сестрой было раз плюнуть покинуть Индианаполис.
Ни одному из оставшихся там родственников не пришло в голову ни единого веского довода, чтобы заставить нас вернуться. Мы больше Не были связаны пуповиной с определенным местом на Земле. Мы пополнили число взаимозаменяемых винтиков великой американской машины.
И сам-то Индианаполис, некогда гордившийся своими собственными шутками, произношением, легендами, поэтами, грабителями, художниками, героями и галереями, стал взаимозаменяемым винтиком гигантской американской машины. Он пополнил число безликих населенных пунктов с автомобилями, симфоническим оркестром и непременной беговой дорожкой.
Так-то вот.
