На левом берегу Рейна, в нескольких льё от бывшего имперского города Вормса, неподалеку от того места, где берет свое начало речушка Зельц, появляются первые горные отроги. Ощетинившиеся горные вершины кажутся стадом испуганных буйволов, которые убегают к северу и словно исчезают в тумане.
Горы эти господствуют над почти безлюдной равниной. Кажется, будто они почтительно шествуют за самой высокой из них. Каждая гора носит звучное имя, каждая что-то напоминает своими очертаниями или связана с каким-нибудь преданием: одна зовется Королевским троном, другая — Шиповником, вот эта — Соколиным утесом, а та — Змеиным хребтом.
Самая высокая из всех — та, что решительнее других устремлена ввысь, чья вершина увенчана нагромождением камней, — зовется Громовой горой.
Когда вечер опускается на землю и густеет тень под дубами, когда последние лучи заходящего солнца играют в вершинах горных исполинов, то кажется, что покой снисходит с небесных высот. Невидимая властная рука набрасывает на утомленных за день обитателей равнины длинное синеватое покрывало, с мерцающими в глубине его звездами. И тогда жизнь постепенно замирает. Все засыпает на земле и в воздухе.
Среди этого покоя одинокая речушка, о которой мы уже упоминали, — Зельбах, как ее называют в местечке, — продолжает свой таинственный путь под прибрежными елями. Она неспешно несет свои воды в Рейн, и ничто не остановит ее. Песок в ее русле всегда прохладен, тростник гибок, утесы густо поросли мхом и камнеломкой; ни единой волной не вспенится она от Морсхайма до самого Фрейвенхама.
Немного выше того места, где река берет свое начало, между Альбисхаймом и Кирхгейм-Поландом, проходит дорога, изрезанная глубокими колеями. Она петляет меж двух отвесных скал и приводит в Даненфельс. После Даненфельса дорога превращается в тропинку, затем и тропинка сужается, становится все незаметнее, наконец вовсе теряется из виду. Взгляду открывается необъятный склон Громовой горы, вершина которой нередко осеняется священным огнем, давшим горе имя. Деревья непроницаемой стеной опоясывают склон, надежно укрывая его от любопытных глаз.
В самом деле, оказавшись под сенью деревьев, могучих, словно дубы античной Додоны, путешественник может двигаться дальше, оставаясь незамеченным с равнины, проезжай он хоть средь бела дня. И будь его лошадь увешана бубенцами, как испанский мул, — никто не услышит их звона; будь лошадь покрыта затканной золотом попоной, словно конь самого императора, — ни один отблеск не проникнет сквозь листву. Пышные ветви не пропускают ни малейшего звука, густая тень заглушает все краски.
В наши дни самые внушительные горы стали просто местом, откуда осматривают окрестности, а мрачные предания вызывают у путешественника лишь улыбку сомнения. Однако и сегодня этот пустынный край заставляет местных жителей трепетать от ужаса и безлюдья. Несколько жалких на вид домишек, будто забытые часовые соседних деревень, стоят на почтительном расстоянии от колдовского леса.
Обитатели этих затерянных домишек — мельники, которые охотно доверяют реке молоть свое зерно, а муку отвозят потом в Рохенхаузен или Альцей. Живут здесь еще пастухи: они гоняют стада в горы. И пастухам, и их собакам случалось вздрагивать при звуке рухнувшей от старости вековой ели, что росла в глубине неведомой чащи леса.
Как мы уже говорили, предания в этом краю мрачны и зловещи. Самые храбрые из местных жителей рассказывают, что тропинка, которая теряется за Даненфельсом среди вересковых зарослей, не всегда приводила истинных христиан к вратам рая.
Вероятно, кто-нибудь из нынешних жителей Даненфельса слышал от отца или деда историю, подобную той, которую мы хотим рассказать.
Случилось это 6 мая 1770 года. Приближался час, когда вода в реке становится молочно-розовой. Это время знакомо каждому жителю Рингау: солнце опускается на крышу страсбурского собора, и его шпиль делит солнечный диск надвое.
Всадник, ехавший из Майнца, миновал Альцей и Кирхгейм-Поланд, затем оставил позади Даненфельс и свернул на едва различимую тропинку, а тропинка вскоре и вовсе исчезла. Тут он спешился, взял коня под уздцы и собрался было привязать его к дереву. Конь тревожно заржал. Казалось, мрачный лес дрогнул — так необычен был здесь этот звук.
— Ну-ну, успокойся, мой славный Джерид, — прошептал незнакомец, — позади двенадцать льё, и для тебя, по крайней мере, путешествие закончилось.
Он огляделся, словно пытаясь увидеть что-то сквозь листву; но сумерки уже сгустились, лишь смутно угадывались тени, наплывавшие одна на другую.
Оставив тщетные попытки хоть что-нибудь различить в темноте, незнакомец обернулся к лошади. Ее арабское имя свидетельствовало одновременно о ее происхождении и о резвости. Притянув к себе морду лошади обеими руками, он коснулся губами ее пылающих ноздрей.
— Прощай, мой верный друг, — сказал он, — больше мы не увидимся, прощай!
С этими словами он бросил беглый взгляд вокруг, словно надеясь быть услышанным.
Конь тряхнул шелковистой гривой, стукнул копытом об землю и заржал так, будто почувствовал смертельную опасность.
