Эти мокасины? Они мои. Хотя я никогда их не носил. Только примерил один раз. Хотел знать, подходят или нет. Подошли. Немного тесноваты, но я все-таки их натянул.
Не надо их трогать! Кожа старая, пересохла, и швы уже сгнили. Пришло время! Давно они тут висят. Присмотритесь хорошенько. Какое мастерство! Высочайшее! Это мокасины не-персе. Взгляните, как выполнен рисунок на коже. Не знаю, как это им удавалось, но не-персе прекрасно работали с кожей. Один профессор, который изучает такие вещи, как-то сказал мне, будто рисунок значит, что эти мокасины сделаны для вождя. Только у вождя мог быть такой узор. И он здесь. На этих мокасинах.
Да, верно. Они небольшие. Для мальчика. Я и был тогда мальчуганом. Но все равно это мокасины вождя. Я горжусь ими, потому и хранил все эти годы. Они напоминают мне об одном человеке. Он был краснокожий. Пожалуй, кожа у него была скорее цвета старой меди. И видел я его только один раз. Но это был настоящий человек.
Случилось это давно и далеко отсюда. Долгий путь отсюда — хоть но годам считать, хоть по милям. Было мне тогда лет десять-одиннадцать, может, двенадцать;
что-нибудь около того, не помню точно. Вернее будет сказать, случилось это в конце семидесятых. Чудно, как подумаешь, какие-то важные вещи — даты, места — ускользают из памяти, а что другое — вроде вкуса первой лесной земляники — остаются с тобой навсегда. Жили мы тогда — родители, старший брат и я — в небольшом городке на востоке Монтаны. Так себе был городишко. Просто небольшой поселок на железной дороге. Ничего примечательного, не будь там запасной колеи, где, если задержать поезд, можно дать дорогу другому составу. Отец мой был стрелочником. Присматривал за колеёй и переводил западную стрелку. Потому и жили мы в этом городке.
В те дни индейцы все еще давали о себе знать. Держался еще индейский дух. Теперь народ уже не знает, что это значит. А тогда продолжали жить воспоминания и не покидало сознание того, что не так далеко все еще есть свободные воинственные индейцы, готовые неожиданно напасть. Они, правда, были закреплены разными договорами на определенных участках земли и, считалось, должны были там и оставаться. Но постоянно по разным причинам вспыхивали недовольства: то белые поселенцы потихоньку вторгались в индейские охотничьи владения, то агенты обсчитывали и обирали индейцев, то правительство забывало выплачивать по договорам. И никогда нельзя было угадать, в какое время индейцы решат, что их уже достаточно притесняли, и станут жечь костры, собираться на совет, а потом неожиданно и незаметно появятся откуда-то индейские воины и начнутся неприятности.
Прошло только один-два года после дела Кастера на Литтл-Бигхорн (В 1876 году около реки Литтл-Бигхорн индейцы сиу нанесли поражение генералу Д. А. Кастеру, отличавшемуся чрезмерной жестокостью к индейскому населению.), к юго-западу от нас. Люди с опытом, кто хорошо во всем этом разбирался, не надеялись, что договор, закончивший дело Кастера, сможет долго продержаться.
Я хочу, чтобы вы меня поняли правильно. Нам в ту пору не мерещился индеец за каждым кустом, и мы не дрожали ночью, опасаясь нападения. Ближайшая резервация была довольно далеко, и если б начались неприятности, мы узнали бы об этом заранее. Если бы… Но в наших краях такого не было. Я здесь вырос и не припомню стычек с индейцами, разве что кто-то, торгуясь, поспорит с ними из-за цены на одеяло. Никогда даже не видел воинственного индейца, кроме одного случая, о котором я как раз хочу рассказать, но в то время они уже не сражались. Просто напряженность витала в воздухе, я хочу сказать, мы постоянно помнили о том, что неприятности с индейцами могут начаться в любое время. Когда я был мальчишкой, индейцы довольно часто служили темой домашних вечерних разговоров. Все события и рассказы не раз пережевывались, и мне приходилось много слышать об индейцах, как и любому подростку в наших краях. Может, даже больше, чем другим. Отец мой находился в Миннесоте, когда там была вспышка волнений сиу в начале шестидесятых. Он достаточно насмотрелся такого, что может ожесточить человека. Все это помогло сложиться определенным взглядам моего отца на индейский вопрос. «Хороший индеец — только мертвый», — говорил он. Да, это не просто слова из учебника истории! Были люди, которые в самом деле так говорили. И верили тому, что говорят. Мой отец тоже так говорил и был убежден в своей правоте. Он повторял это так часто — по несколько раз в неделю, право же, не лгу! — что мы, мальчишки, постоянно слыша такие слова, верили им. Я не стану спорить ни с кем, кто утверждает это даже теперь. Я только рассказываю, что случилось со мной.
Слушая все эти разговоры, мальчишки в округе составили свое представление об индейцах. Во всяком случае, я могу сказать это о себе. Индейцы, которых я видел — те, что проезжали в поезде мимо поселка или бродили по городу, куда я приезжал несколько раз с родителями, — в счет не шли. Это были покоренные индейцы. Худые, по большей части совсем тощие, они болтались около белых, чем-то торговали или выклянчивали спиртное, если купить было не на что. Такие индейцы не были ни опасными, ни даже просто интересными. Они значили не больше, чем мулы или собаки, или что другое, постоянно маячившее перед глазами. Все мои мысли занимало иное — свободные индейцы, те, что сражались и жили так, как жили их предки. Они были на тропе войны, вынуждая правительство посылать против них войска и заключать с ними договоры. Теперь не помню точно, какими я рисовал себе этих индейцев, но во всяком случае, они были рослые, свирепые и опасные. Им нравилось поджигать дома поселенцев, а людей привязывать к колесам телег или поджаривать живыми на медленном огне. Только очень храбрый человек мог отважиться выслеживать индейцев и охотиться за ними. Я был полон нетерпения поскорее вырасти и стать охотником за индейцами. Поздно вечером, перед началом повседневных домашних работ я дозором обходил окрестности с палкой, служившей мне ружьем, и если мне попадалась ветка красного сумаха, торчавшая в зарослях кустарника, я ничком бросался в траву, подползал на животе к надежному укрытию, прилаживал свое «ружье» и прицеливался. Я зорко следил за «врагом» и тянул за сучок на палке, который служил курком. Иногда я стрелял дважды, а потом усаживался в траве и делал новую зарубку на своем «ружье». Я называл это «делать хороших индейцев».
