С Иркой нас никто не знакомил, потому что она возникла из ниоткуда, из воздуха. И сама такой же воздушной оказалась, как окружающая среда, почти невесомой, словно неживой, нематериальной. Поначалу я не поверил даже, что так бывает, что подобная красота вот так запросто может достаться такому человеку как я — ничем не выдающемуся пацану из подмосковного Реутово. А оно получилось, несмотря на все законы несовпадения тайной мечты с близлежащей действительностью.
А началось с того, что отец с мамой в санаторий уехали по горящей путевке, а нам с Мараткой строго-настрого наказали экзамены посдавать как положено, без троек и пересдач на потом. Хотя если насчет экзаменов говорить, то это про меня только, потому что ко времени родительского отъезда в Кисловодск я как раз одиннадцатый класс заканчивал, то есть всю школу целиком. А Маратка — нет, ему сдавать выпускные лишь через год надо, потому что он моложе меня как раз на год, но зато противным бывает — сил нет хлебать его привередство постоянное, похвальбу и занудство, а делать нечего, приходится терпеть, так как он мне младшим родным братом приходится, а мама с отцом еще потом шепнули на прощание, чтобы я заботился о нем по получившемуся старшинству фамилии и не позволял Маратке глупить. Вся на тебя надежда, Ильдар, сказал отец, когда Маратка не слышал, и добавил, что, мол, ты теперь за него в ответе по любому в семье происшествию, особенно с девочками чтоб никаких историй, а то знаешь, какая у Маратки повышенная бойкость на экспансивные выходки в этом направлении, а кроме тебя, сынок, нам с мамой понадеяться не на кого, ну а за тебя-то мы остаемся спокойными даже в ходе санаторного излечения, так ведь? Отец испытательно на меня посмотрел, и я догадался, что он остался доволен тем, как я серьезно на его увещевание отреагировал. После этого он дал мне денег на месяц жизни, и они с мамой уехали на вокзал.
Да с другой стороны так оно все на самом деле и обстояло. Я был серьезный юноша с достаточным количеством некрупных, но непроходящих прыщей, расцвечивающих розовым вперемешку с желтыми гнойничковыми кочками географию ученического лба по всему неровному пространству выше глаз. Но при этом я еще был толстый и, таким образом, окончательный портретный эффект моего типоразмера вполне объективно мог рассматриваться как отвратительный. Мама ласково называла меня Бублик. Но не из-за упомянутой выше серьезности она так меня называла, само собой, а из-за упругой внешности и округлой упитанности. Правда, она всегда добавляла при этом «мой», или же «любимый», или просто «бубличек», не понимая совершенно, что унижает меня тем самым еще больше, чем девчонки в школе, которые обидных слов в мой адрес не произносили никаких, но зато и малейшего интереса к моему мужскому началу также не проявляли. Говорили просто, что привет, мол, Ильдар, или же пока, мол, Ильдар. И все. И глаз их никогда не всматривался в меня с неравнодушной внимательностью или же с каким-либо зажигательным намеком на после занятий, потому что никто из них не хотел особенно дружить с упитанным кренделем, да еще таким по жизни задумчивым и не агрессивным. Разве что химичка наша, Раиса Валерьевна смотрела на меня обычно по-доброму и с напутственной благожелательностью всегда, как будто жалела, что после школы насовсем расстаемся с ней. Но это, наверное, не только ко мне отношение имело, а и ко всем остальным ребятам тоже, хотя, с другой стороны, она сильно худощавая была и немолодая одновременно — лет двадцать шесть имела, не меньше того. Вот и все, что было у меня по линии женского пола к моменту выхода на самостоятельность. А Маратка — тот наоборот. Маратка выше меня ростом получился и стройней на шесть дырок вовнутрь, если мерить по одному и тому же ремню. Поэтому когда Маратка со мной рядом появлялся, то девчонки, те самые, которые меня раньше совсем не замечали, начинали внимание обращать, но, наоборот, в сочувственную теперь по отношению ко мне сторону, в направлении сравнительного удивления и жалости, что брат-то родной, а такой против меня натурально симпатичный, привлекательно наглый и без единого прыщика на физиономии. А Раиса Валерьевна, та, наоборот, казалось, искренне удивлялась, но уже совершенно в противоположную сторону, в ту, что как, значит, у такого брата, как я, есть такой совершенно другой брат, как он. Но она Маратку еще, правда, по его десятому классу знала, так как и у него тоже химию вела. А может, так мне тогда только казалось про химичку, что ей тоже так казалось про меня?
Так вот, про Ирку. Не знаю, зачем ноги понесли меня в тот день в город. Я имею в виду в Москву, в самый центр, на Тверскую улицу. Решил, запас сделаю продовольственный вперед, хотя и знал, что глупо в город для этого мотаться, когда экзамены на носу. У нас в Реутово все то же самое, по тем же ценам, ничего не выгадаю, только время потеряю. Поэтому и поехал, что глупо было, но чувствовал, наверное, что с Иркой познакомлюсь. Так и вышло. Я думаю, она меня первой заметила, а дело было в магазине. Когда я ее обнаружил, она уже улыбалась мне, но не широко, а тихой такой улыбкой, сдержанной, но искренней, которая, если вдуматься, еще призывней для мужчины, чем обычная, распахнутая, с повышенной смешинкой. Сначала, сразу как заметил, я не обалдел, потому что не допустил даже мысли, что это ко мне улыбка, в мой адрес направление имеет, конкретно для меня предназначается, а не для того, кто за спиной моей или вбок. А девушка глаз не отвела от меня и, как мне показалось, еще пристальней в мои глаза посмотрела и не перевела улыбку в чью-то не мою сторону. Именно в этот момент я растерялся, а сразу вслед за этим и обалдел. Никто еще никогда не дарил мне такого пронзительного и заинтересованного взгляда в самую мою середину, в самую центральную точку моего внутреннего мужского содержимого. И даже сегодня, когда все уже давно позади, вся история моей злополучной страсти, я не могу ответить себе на один вопрос: почему я тогда сразу угадал ее имя, ну то, что ее зовут Ирка, почему? А она продолжала улыбаться, молча, одними губами и зрачками, не сводя с меня прекрасных глаз.
