Эльмар Грин и его роман «Другой путь»
Читателю, незнакомому с биографией Эльмара Грина, может показаться, на первый взгляд, что перед ним писатель, всю жизнь проживший среди своих героев — эстонских, карельских и финских крестьян. И действительно, внутренний мир и судьбы этих людей, само их мироощущение воссозданы в творчестве Грина с такою глубиной и достоверностью, с таким исчерпывающим знанием предмета, что невольно думается: все это увидено и пережито самим писателем.
Между тем опыт непосредственного общения писателя с этой средой (я говорю именно о непосредственном, так сказать, биографическом соприкосновении, отвлекаясь пока от совершенно особого вопроса об источниках его знаний вообще) был сравнительно небольшим. Несколько лет в самом раннем детстве, когда маленький Саша Якимов, будущий Эльмар Грин, жил на Карельском перешейке среди финнов, да около пяти лет батрачества на эстонских хуторах в юности — вот, собственно, и весь так называемый жизненный опыт, питающий «эстонско-финскую» тему в его творчестве.
И при всем том — удивительные по своей глубине художественные обобщения в рассказах о трудном пути эстонского крестьянина в новую жизнь. И тем не менее — монументальная эпопея, обнимающая почти полувековую историю Финляндии, историю бурную и противоречивую, временами трагическую, требующую от писателя не только безукоризненно верного понимания событий, но и глубочайшего знания национально-исторических традиций страны.
Вспоминаются слова Алексея Толстого: «Каким образом люди далекой эпохи получились у меня живыми? Я думаю, если бы я родился в городе, а не в деревне, не знал бы с детства тысячи вещей, — эту зимнюю вьюгу в степях, в заброшенных деревнях, святки, избы, гаданья, сказки, лучину, овины, которые особым образом пахнут, я, наверное, не мог бы так описать старую Москву. Картины старой Москвы звучали во мне глубокими детскими воспоминаниями. И отсюда появлялось ощущение эпохи, ее вещественность. Этих людей, эти типы я потом проверял по историческим документам. Документы давали мне развитие романа, но вкусовое, зрительное восприятие, идущее от глубоких детских впечатлений, те тонкие, едва уловимые вещи, о которых трудно рассказать, давали вещественность тому, что я описывал»[1].
То же самое мог бы, думается, сказать о себе и Эльмар Грин. У него тоже были и свои «зимние вьюги», и «овины, которые особым образом пахнут», и «сказки». Картины старой финской деревни также звучали в нем «глубокими детскими воспоминаниями». Потому-то через много лет, когда писатель обратился к финской теме, он вполне мог положиться на это свое «вкусовое, зрительное восприятие» и с безупречной точностью воссоздать и жизнь глухой финской деревушки Кивилааксо и события, развернувшиеся в опаленных войной финских лесах, рассказать о многотрудной судьбе горемыки Акселя Турханена и о героической драме Великой Матери — Вилмы Туоминен.
В литературу Эльмар Грин пришел сравнительно поздно: первая его книга, включавшая восемь рассказов, вышла в 1939 году, то есть когда автору ее было уже тридцать лет. И, может быть, именно потому, что был он к этому времени не только зрелым человеком, но и на удивление опытным мастером, центральное место в его рассказах сразу же заняла тема, ставшая главной во всем его творчестве, — тема «другого пути».
Если говорить о времени и о событиях, к которым обратился Грин в этих рассказах, то можно сказать, что это были рассказы о коллективизации. Однако события, связанные с коллективизацией, интересовали писателя в первую очередь с точки зрения тех глубоких морально-психологических сдвигов, которые под их влиянием происходили в социальном мироощущении человека. Коллективизация, как и Октябрь и эпоха гражданской войны, вошли в сознание людей тридцатых годов не только своей эпической стороной, но и своими великими нравственно-социальными уроками, подтверждающими и доказывающими абсолютную историческую закономерность победы социалистического строя, социалистического мировоззрения, социалистического гуманизма. Эти уроки и имел в виду Эльмар Грин, когда обратился к событиям тех бурных лет. Как и почему побеждает новое? Какова почва этой победы в человеческом сознании? Вот вопросы, которые он ставит и на которые ищет ответа.
Метод, с помощью которого он эти вопросы решает, столько же прост, сколько и оригинален. Это, если можно так выразиться, метод косвенного утверждения. Заключается он в том, что, утверждая торжество нового, Грин не дает широкого, так сказать, эпического изображения этого сложного и противоречивого процесса. Победный гул совершающихся преобразований доносится до нас словно бы издалека. О том, что происходит там, «за кадром», мы получаем поначалу лишь самые общие сведения. В стране идет коллективизация. Крестьяне русской деревни, с которой соседствуют эстонские хутора, организовали колхоз. Идут к ним и эстонцы — ушел Эльмар Уйт, ушел старый Аллер. Одним словом, там, в мире, налаживается хорошая, счастливая жизнь, жизнь, основанная на новых, подлинно человеческих отношениях людей между собой.
Однако Грин не ограничивается констатацией, что жизнь эта хороша и счастлива. Главная его задача — доказать, что новые формы жизни единственно разумны, а потому необходимы и неизбежны. Отсюда и его интерес к герою, для которого путь к признанию новой жизни связан с коренным и крайне болезненным переосмыслением всего своего предшествующего жизненного опыта, а затем и с решительной его отменой. Представления гриновского героя о жизни просты, но и в высшей степени устойчивы, ибо освящены вековой традицией, и поколеблены они могут быть лишь чем-то столь же бесспорным и очевидным, как и они сами. Старый Ян Уйт, например, пока он силен, пока не нуждается ни в чьей помощи, считает, что человеческая взаимопомощь не только невозможна в мире, где каждый заботится лишь о себе, но и попросту не нужна. Привыкший полагаться лишь на силу своих могучих рук, он верит только в себя и ни в кого больше. Не доверяя людям, он везде и во всем усматривает с их стороны своекорыстный расчет. Жизненные нормы, установившиеся среди них, кажутся ему замешенными на изрядной доле лукавства, вполне естественного с точки зрения его прежнего опыта. «Я не хочу с моим сыном втвоем кормить половину колхоса», — заявляет он городскому агитатору, и кажется, ничто не может его поколебать в этой надменной самоуверенности. Но это гордость обреченного. И Старый Уйт очень скоро убеждается в этом: сама логика жизни подводит его к той последней черте, у которой привычные для него представления взрывают себя изнутри. Подобно древнему Святогору, не одолевшему «тяги земной» и вынужденному признать свое бессилие, Старый Уйт, придавленный огромным валуном, понял то, чего не мог понять всю свою жизнь: что силы его не безграничны, что в одиночку человек всегда был и будет беззащитным.
