У захолустного человека есть простительная слабость: когда он поездит по Европе, то сейчас же приобретает привычку говорить:
— У нас в Париже…
И потом уже свысока посматривает на земляков, которые не были в Париже и думают, будто их тутошняя жизнь есть настоящая жизнь.
Я, как известно, рожден на углу Кузнечной и Трехугольного переулка и, следовательно, не могу не быть захолустным человеком.
Посему вышепоименованная маленькая слабость имеется и у меня.
Только что вернувшись из Европы, я как-то все не могу отучиться от некоторого снисходительного взгляда сверху вниз на земляков и соотечественников.
Они мне все кажутся ужасными провинциалами.
Так и хочется сказать им:
— Э… а у нас в Париже, например…
Взять хотя бы петербуржцев, которые теперь так искренно оживлены по поводу своих думских выборов.
Они так мило увлекаются частными совещаниями, гектографированными списками, программными речами.
Так это все чисто, возвышенно, симпатично… и первобытно.
Очень первобытно. Очень первобытно.
Мне, глядя на все это, так и хочется важно крякнуть и сказать:
— Э… у нас в Европе давно уже пережили эти юношеские увлечения, этот наивный энтузиазм. Во всем… ээ… много провинциализма!
Ибо, действительно, «у нас в Европе» давно уже вышли из этой отроческой стадии и перешли к другим, более солидным приемам.
Никогда не забуду недели, проведенной осенью, в сентябре этого года, в абруццском местечке Бука-Канучча, в переводе — Собачья Дырка.
Я гостил там у одного приятеля, синьора Гранкио.
Это был человек неопределенного возраста, юркий и беспокойный. Звали его по имени Альцехан: покойник отец его был почему-то поклонником Piero, и в память знаменитого инсургента дал сыну это испанское имя.
Я познакомился с ним года четыре тому назад в Риме, где он служил чем-то на заводе свечного сала.
Узнав, что я корреспондент, он однажды внезапно явился ко мне осведомиться, нельзя ли устроить через Одессу выгодный сбыт сальных свечей на русские рынки.
Я ему объяснил, что я лично по этому вопросу — полная бездарность, но, впрочем, посоветовал ему обратиться письменно к г-ну Знакомому, прибавив:
— Он все знает.
Синьор Гранкио очень благодарил меня и говорил:
— Это в высшей степени важно. Я хочу потопить всю Россию в свечном сале! Я хочу всю ее озарить сальными свечами!
Я сказал почтительно:
— Однако, у вас широкие проекты.
— Не могу жить без этого! — сознался он, — Мне нужна обширная арена! Я задыхаюсь без широкого поля деятельности! Я чувствую, что во мне глохнут таланты!
Я всегда очень любил людей такого типа. Я заметил, что они весьма удобный народ. Если им немножко и умело польстить, они вам будут преданы всей душой, и уже в этом состоянии они прямо неоценимы для мелких услуг, как-то: сбегать в лавочку за колбасой, поправить коптящую лампу, проводить вечером домой уходящую от вас дамочку…
Поэтому мы сблизились и часто видались, и я был им очень доволен.
В этот раз, узнав, что я в Италии, он написал мне письмо, требуя, чтобы я непременно погостил у него в Собачьей Дырке.
Я согласился: Абруццы — страна любопытная, а пожить на чужом иждивении всегда лестно.
Приехал — и не узнал приятеля. Пополнел, раздобрел, приобрел цилиндр и величавые манеры, а вместо прежнего пальтишка напялил широкую крылатку вроде мантии.
— Фу ты, какой вы стали важный! — сказал я.
— Да, что же, — снисходительно ответил он, — в моем положении без этого нельзя.
— А какое же теперь ваше положение?
— А вы не знали?
— Виноват, я так недавно в Италии…
— О! я теперь баллотируюсь в синдики местечка Бука-Канучча.
— Вот как? Очень рад. И что ж, много шансов на победу?
Он наклонился мне к уху:
— Есть соперники и враги. Но я не боюсь! Я не сдамся! Я им покажу!
И он тут же, на дрожках, вытащил из бокового кармана толстую пачку бумаг:
— Читайте.
Я стал читать.
Первая бумага была от завода свечного сала — о том, что синьор Гранкио на заводе служил и был исполнителен.
Вторая была из участка и удостоверяла, что синьор Гранкио в течение трех лет ни разу не был уличен в нетрезвом поведении или ночных дебошах.
Третья была старенькая: она гласила, что ученик Гранкио Альцехан кончил курс начальной школы успешно и отличался тихим поведением.
Четвертая…
Я изумился:
— Что такое? Да это мой почерк!
Его лицо сияло:
— Читайте.
Я прочел:
«Добрый друг. Посыльный принес мне в целости купленные вами для меня три рубахи и сдачу. Сердечно благодарю вас за эту услугу, я сам по крайней моей непрактичности вряд ли купил бы рубахи такого добротного качества и так дешево. Вы в этом отношении гений».
Следовала моя собственная подпись и дата: Рим, такое-то число, 1899 года.
— Не понимаю, — сказал я. — Зачем вы сберегли это письмо, и на что оно вам теперь может пригодиться?
Он улыбнулся как бы с сожалением:
— Наивный и неопытный дикарь! Неужели вы не понимаете, как это все важно?
— В каком отношении важно?
— Как рекомендация! Все эти документы у меня скопированы в тысяче списков, и мои люди носят их по городу и говорят избирателям: видите, какой дон Альцехан честный, деловитый и просвещенный человек: вот отзыв школьного начальства, вот отзыв от индустрии свечного сала, вот отзыв известного русского писателя…
