Когда они поженились, то можно было бы жить у родителей Светы, но они оба предпочли снять старый дом на окраине города, до того ветхий, что казалось — построен он в незапамятные времена. На самом деле дому было не больше полусотни лет, но постоянные ветра, близость реки и оползни состарили его, как старят человека житейские невзгоды.
Дом был как дом, с красной кирпичной трубой, обломанными наличниками, с окнами, заколоченными досками. Люди, жившие в нем, оставили свои следы, и по ним можно было прочесть очень многое. Кто-то выбирал место именно это, а не другое, кто-то рубил сруб — вот следы от топора, неизгладимые временем, а вот резные наличники, любовно сработанные рукой мастера. На косяке двери — зарубки, одна выше другой, это подрастали дети, вот собака царапала крыльцо, и конура ее еще цела, и проволока для цепи, натянутая через двор.
В комнате на стенах — светлые пятна от фотографий и ковриков, поржавевшие гвозди, вбитые, казалось бы, в беспорядке, но когда-то каждый был на своем, необходимом месте, и на него вешали одежду, или полку с посудой, или занавески.
Люди годами обживали дом, и он сживался с ними, они привыкали друг к другу, притирались, люди уже хорошо знали, что, скажем, вторая ступенька на крыльце поскрипывала, а входя в сени, нужно наклоняться, чтобы не задеть о косяк, и делали это спокойно и привычно. И дом, должно быть, тоже зависел от жильцов, ведь они заботились о нем, белили стены, конопатили щели и не хотели, чтобы он умирал преждевременно. Он был их жилищем, неотъемлемой частью их самих, свидетелем их горя и радости, рождений и смертей, и вот они уехали обживать новый дом, а этот остался доживать свой век, уже почти мертвый без населяющих его людей…
Они вошли в него, половицы, потертые и некрашеные, скрипели под ногами, кое-где их прогрызли мыши, штукатурка осыпалась, обнажив крестообразный рельеф дранки, потолок отсырел и протекал, а печка и вообще была разрушенной. Они остановились на пороге и долго стояли там, обнявшись.
— Вот мы и дома, — сказал Сергей. — С новосельем!
В первые дни они спали на раскладушке, подальше от окна, и неудобство тесноты не казалось им мучительным. По ночам, прислушиваясь к вздохам, скрипам и шорохам старого дома, они наделяли его душой, шепотом придумывали ему биографию и переводили жалобы его на человеческий язык. Они привыкали к дому, к его неуюту, к чужим запахам, к половицам, истертым чужими ногами, к виду из окна, который ушедшие считали родным и привычным и ждали только, чтобы и дом привык к ним и стал считать их своими.
У Сергея был отпуск, вернее, то неопределенное состояние, возникающее при переходе из одного слоя жизни в другой. Он закончил институт, на работу еще не устроился и, порвав привычные связи, еще не успел завести новые. С самого утра он занимался ремонтом, приспосабливал дом к себе, как старую одежду, обновлял, омолаживал. Складывал печь, штукатурил стены, стеклил окна. Дом изменялся, молодел, но эта молодость была сродни гриму, наложенному неопытной рукой на лицо старика. Свежевыструганная дверь напоминала протез, новые ступеньки крыльца походили на вставные зубы, пахнущие смолой рамы, чуждые привычному косяку, резали глаз. Казалось, что дом противился омоложению — по ночам с шорохом отваливалась штукатурка, с устрашающим треском оседал потолок, печь дымила и почти не грела. Сергей не отчаивался, он знал, что дом приручить нелегко, и когда струйка дождевой воды сбегала прямо в постель, он отодвигался, подставлял таз и, слушая голос воды, говорил Свете:
— Наш домовой совсем разошелся. Купи ему творога со сметаной. Может, подобреет.
Они втянулись в эту странную игру, чуть ли не всерьез веря своим выдумкам. Оставляли творог за печкой, и когда наутро миска оказывалась пустой, не удивлялись. Скорее всего, творог съедали мыши, но хотелось верить, что и в самом деле домовой принимал дары, но все равно продолжал свои бесчинства — куролесил, топал ногами по чердаку, стучал в подполе, дул в трубу, да так, что сажа вырывалась черным облачком и оседала на беленой стене.
— Каков наглец! — возмущалась Света. — Мы его кормим, поим, ублажаем, а он нас выгоняет.
— Не беда, — говорил Сергей, — всему свое время. Привыкнет. Мы ведь чужие в этом доме, а он хозяин.
Света соглашалась с ним и забеливала печку, рисовала на стенах цветными мелками невиданные цветы, зверушек с большими глазами, птиц с пестрыми крыльями. Сырость проникала и сюда, вода стекала даже по печке, цветы увядали раньше срока, птицы теряли перья, а зверьки съеживались и расплывались. Шли дожди, крыша дома, казалось, притягивала к себе всю воду и, не растеряв ни капли, бережно пропускала сквозь потолок. Утром и вечером в комнатах стоял звон капели. Света уставала выносить кастрюли и тазы, раздражалась, а Сергей успокаивал ее.
— Не беда, — говорил он неизменно. — Зато какая музыка. Под нее хорошо думается и спится. День и ночь — весна.
— Ты несчастный оптимист, — отвечала Света. — Тебя все радует, даже горе. Займись-ка по-настоящему ремонтом.
— Вот дожди кончатся и займусь. А ты купи домовому что-нибудь вкусное. Не может быть, чтобы у него не было слабостей.
