То ли сон, то ли явь — силуэт существа. Воспаленный мозг уже не отличает быль от небыли.
— Жить хочешь?
Хочешь, очешь, очешь, ши- шиш, — смеются стены тумана, плывут в мареве безумства два огонька — то ли свет от свечей — хотя откуда им взяться? — то ли глаза самого дьявола — да и им неоткуда. Не интересна она ни Богу, ни Дьяволу, никому не нужна. И словно вспышка — озаренье: а если? Еще раз, но по-другому, иначе. Все заново, с чистого листа. Не так, как было. И того бы не сделала, и этого, здесь поправила, а здесь исправила. И на главное, на самое важное время потратила. Пусть минуточку, но ее, миг, но не впустую.
Пожалуйста! Мне очень надо!
И словно не сказала — вырвали:
— Да!
Глава 1
Ходики тикали, кося «глазками» то влево, то вправо. Смешные такие, старые, детские. Им лет с полста, не меньше, а не ломались ни разу.
Откуда она это знает?
А ведь знает. И что лежит на постели в избе, построенной еще при социализме. Что стоит эта изба на отшибе забытой деревеньки почти на краю света, и хозяин ее, молодой еще мужчина, обычный промысловик. В тайгу ходит, зверя бьет, потом пушнину в поселок относит, скупщикам сдает. Напивается не на радостях, а от тоски, от никчемности собственного существования, от понимания, что надо что-то менять, и от нежелания менять что-то в принципе.
Три дня пьет, потом возвращается и снова в тайгу идет, пушнину промышляет, сдает, снова пьет. И так три года. С тех самых пор как тетка его померла, а жена сбежала. Негоже ей здесь было, не любо. Ее в город тянуло, к ярким огням рекламы, зазывным витринам, простоте и праздности жизни. К безделью.
Молодая, красивая, коса до пояса — уверена была: приглянется какому-нибудь богатею, устроит свою жизнь, чтобы гнуться на домашнем подворье с утра до ночи не пришлось, в тридцать лет с ужасом на себя в зеркало не смотреть, в сорок вовсе забыть, что другая жизнь есть, легкая, веселая, красивая. Поздно тогда о ней думать будет, ой, поздно.
И не прогадала — угадала. А что тем мужа подкосила, не беда. Для нее.
Сам не хотел, сам…
Все она знала. И о старике, что давным-давно почил и забыт, только стол, что сам мастерил, от него остался, да и о том никто не помнит. И о женщине, что у печи сидеть любила, спину больную грея, да о сопящем на ней мальчонке помышляла, о дочери своей непутевой, ее кинувшей, о сестре, что племяшку привезла, а о самой ни слуху, ни духу — как вовсе ее не было — сгинула…
Все знала. И о валенках, под лавкой у входной двери валяющихся, и о трещинке в оконной раме, и о погоде на дворе, и о метели, что завтра деревню накроет и три дня никого из домов не выпустит. И что в эту пургу замерзнет человек очень, очень далеко отсюда, почти в трехстах километрах восточнее….
Все знала, про всех.
Кроме себя.
Ни имени, ни возраста, ни места жительства. Ни близких, родных — ни одного образа, ни одного движения души, мысли. Ничего. Будто не было ее, будто только народилась.
В избу ввалился Федор, скинул дрова у печи, стянул с головы шапку. Откинул на лавку и к ней с улыбкой:
— Ну чего, не забоялась?
Ей ответить, а рот-то нем, губы — неслухи, язык — чужой.
— Уу… му… у-у…
— Накась, глянь, что нашел. Потеха тебе какая — никакая будет! — и шишку ей подает. Обычную кедровую шишку — красавицу. Продрогла она на холоде, заиндевела чуток.
— Пфу-ф… чхи, — чихнула от щекотавшего ноздри морозного запаха.
И руку свою увидела, что к шишке потянулась. И ужас одолел:
— Ма-ааааа!!!
— Не-езззя так-уук!!! — всю ночь орала кошка и билась в двери и окно, желая выйти и найти негодника, наказать, порвать острыми коготками и зубами. Только кого — не ведала.
И обессилила, затихла, оказавшись на руках хозяина. Пригрелась. Лежала и слушала его болтовню, все больше понимая, что ничего уже не изменить, но еще не осознавая — почему, и очень желая это понять.
— Ну, чего ты, чего? Вот глупая. Куда ты? Помрешь ведь. Понимаю, клетка — дом, так нора твоя вовсе — гроб. Не выжить тебе одной-то, мала шибко. Ненавидишь меня, да только зря — боле чем человек сам себя ненавидит — другой не сможет.
Она легонько прикусила его руку, что пыталась погладить меж ушами.
— Что, легче стало? — вздохнул. — Злишься ты на меня. По праву, что говорить. Да только не виновен я. Мать-то твоя меня порвала бы. Тут такое дело — либо ты, либо зверь, другого не дано. Откуда ж было мне знать, что она тебя защищала? Зима ж — выводок окрепший должон быть. А тут на тебе: малявка объявилась. Видно сладилась мать-то твоя по лету, не как все — по весне. Эх, дела-а-а… Ничего, вместе веселей зимовать, пригляжу. Авось ты меня и простишь. А по весне, коль окрепнешь — уйдешь. Все уходят, все проходит…
Тоска мужчины щекотала ноздри кошке совсем как запах недавней шишки.
Где она, кстати?
А-а-а! К ножке стола укатилась?!
Прыжок и лапой по шишке: вон ее, вон вместе с тоской Федора из дому. Прочь!
— Да хорош тебе ее гонять! — засмеялся мужчина. — Вот пойми вас: только спала, а гляди — разыгралась. Ночи мало куролесила? Непоседа ты… А так и буду звать! Ты как — не против?
Он даже сел. И она. Уставились друг на друга, словно только увиделись.
— Здоровенной ж ты станешь и злой, чую.
