Хотя еще не наступил полдень, Папаша Жан Дюбуа запер и закрыл на засов дверь своей пыльной гравировальной мастерской и опустил шторы. Он подошел к станку и решительно выдвинул ящик. Из него он вытащил купюру в тысячу долларов, которая была тщательно спрятана в тайничке, изготовленном в задней стенке ящика.
Изучая банкноту под сильной лупой, он отметил, что чернила наконец-то высохли, и вздохнул, испытывая гордость и удовлетворение. Он знал, что у него, Папаши Дюбуа, золотые руки, и эта великолепная подделка была тому еще одним доказательством. Вещь получилась не хуже, чем у государственного казначейства США. Бумага, шелковые ниточки, сеть прекрасных переплетающихся линий. Все выполнено на высшем уровне. Да, он мог бы сделать десятки таких изделий, если бы захотел.
Но продолжения не будет. Только одна эта банкнота, потому что он был честным и законопослушным американским гражданином.
Причина была в том, что его любимой внучке Аннет необходимо было пианино. То самое, прекрасно настроенное пианино, которое они присмотрели в магазине музыкальных инструментов мистера Фраерли, на Каронделе-стрит. Потому что Аннет была необычайно талантлива. Мадам Лозан говорила, что Аннет могла бы достигнуть больших успехов, если бы только у нее был хороший инструмент.
Папаша Дюбуа, живший в небольшой пристройке в задней части их дома на Сан Чарлз, понимал, что у родителей Аннет едва ли были деньги на оплату уроков. И хотя его граверные плиты и инструменты были лучшими в то время, когда он привез их из Франции сорок лет назад, пара сотен долларов — это тот максимум, на который он мог бы рассчитывать, если бы решил продать их сейчас, в Новом Орлеане.
Кроме того, мастерская была его средством к существованию. Слабеньким средством, если уж говорить честно, — кому нужна тончайшая гравировка в наши дни? Мысль о пианино для Аннет не выходила у него из головы, и наконец, воспользовавшись фотографией, он приступил к работе над стальной плитой.
В результате вышел небольшой шедевр — эта тысячедолларовая банкнота.
Он свернул и развернул ее несколько раз, потом положил в бумажник. Наиболее явные улики уже были сожжены на газовой горелке. Он положил стальную плиту в тазик с кислотой, и его темные глаза, более острые, чем у многих молодых людей, не мигая, смотрели, как кислота меденно съедает тончайшую гравировку. Наконец он распрямился, невысокий плотный человек с седой головой и густыми усами, с добродушным лицом, уравновешивающим яростную устремленность его галльского носа.
И тем не менее Папаша Дюбуа ощущал какую-то неловкость. Не то чтобы он не был уверен в своем шедевре и боялся разоблачения. Причина скорее заключалась в другом. Все соседи в округе, а район больше напоминал небольшой городок, чем пригород крупного мегаполиса, считали Папашу Дюбуа исключительно честным человеком. И нельзя было сказать, чтобы он не испытывал определенную гордость по этому поводу.
Он знал, как относится правительство к незаконному производству денег. Но это, говорил он себе, распространяется только на жалкие подделки, и поэтому вполне понятно. Его работа представляла собой нечто другое, она превосходила любую копию, она фактически сама была еще одним оригиналом!
Он уговаривал себя, что не наносит никому ущерба. Наоборот, он помогал тому, чтобы в стране появилась великая пианистка.
И все-таки он был расстроен, даже когда он покинул мастерскую и проследовал вверх по Каронделе-стрит, к магазину музыкальных инструментов мистера Фраерли.
— С тех пор, как вы, мистер Дюбуа, вместе с маленькой девочкой рассматривали это пианино прошлой осенью, — сказал Фраерли, — оно подорожало с 795 долларов до 929 долларов и пятидесяти центов.
— Это не имеет значения, — небрежно сказал Папаша Дюбуа, доставая хрустящую тысячедолларовую банкноту. — Я покупаю.
Фраерли повертел банкноту.
— Я… я даже не знаю, как с этим быть, — сказал он.
— Это хороший образец, — шутливо сказал Папаша Дюбуа. — Я сам делал.
— Хо! — сказал Фраерли. — Вы! Могу себе представить. Нет, дело не в этом. Просто я слышал, что правительство проверяет тысячедолларовые банкноты. Много парней, которые сделали большие деньги на черном рынке, сейчас не могут сбыть эти крупные бумажки. Я слышал, что тысячедолларовые банкноты можно купить за семьсот-восемьсот долларов.
— Хорошо, — сказал Папаша Дюбуа. — Не продавай пианино. Я вернусь.
Он прошел квартал до отделения банка, расположенного на углу.
— Мне нужно разменять сотенными и добавьте две купюры по пятьдесят долларов, — сказал он молодому Дэнни Робертсону.
Дэнни покачал головой, осторожно оглянулся и наклонился вперед:
— Послушайте, мистер Дюбуа, я знаю, что вы — честный человек, но правительство в последнее время стало очень внимательно к этим тысячам. Мы должны будем зарегистировать поступление купюры, записать серийный номер, заполнить разные формуляры и послать все это в Вашингтон. Там они снова все проверят и…
— Я бы не хотел беспокоить Вашингтон, — с достоинством сказал Дюбуа, пряча банкноту обратно в бумажник. — Правительство и так уже наняло слишком много людей, чтобы они совали нос в дела других людей.
