– Вот так мороз!
– Хуже огня печет!
– Аж дух захватывает!
– А у тебя, бабушка, кто тут лежит?!
– Родной сын. Руку ему на фабрике отхватило…
Так восклицала и такими фразами обменивалась большая толпа, облепившая широкие ворота N-ской больницы.
Неприветливо было на улице. На мостовой и панелях белыми застывшими волнами лежал снег, и он сеял без конца, острый, колючий.
Каждую минуту при этом с затянутого льдом моря срывался норд-ост. Он напоминал бешеного пса, перегрызшего цепь; выл, рычал, поднимал до крыш облака снежной пыли и винтил их, терзал телеграфные провода, вывески, нагие, сморщенные акации, гнался за пешеходами, валил их с ног и обжигал ледяным дыханием.
– Господи! Когда же наконец откроют ворота!! – заскулила женщина с ребенком на руках.
– Не раньше чем через полчаса, – ответил простуженный голос.
– Я замерзну!
Какой-то нервный субъект взялся за массивную чугунную ручку калитки и стал энергично трясти ее.
– Так их, иродов, молодчина! – загудела толпа.
Калитка с треском распахнулась, и вырос больничный сторож. Он был похож на медведя в своей толстой овчине с мохнатым отложным воротником, в высокой смушковой шапке и черных валенках.
– Ну, чего?! – прикрикнул он на субъекта, дергавшего ручку.
– Легче!.. Я, брат, не из пугливых! – ответил тот задорно.
– Сказано: в полпервого пущать будут, – несколько уже мягче проговорил сторож.
– Можно сейчас! Мы не собаки!
– Тебе хорошо! – вмешались другие. – Наворотил на себя целого барана, а мы тут мерзнуть!
Но вот внимание толпы было отвлечено в сторону. К больнице со звоном подкатили аристократические сани.
Толстый румяный кучер с трудом осадил вороных. Рядом с ним восседал, подбоченясь орлом, лакей в цилиндре.
Лакей ловко спрыгнул с козел и высадил даму. Он подбежал после к воротам и густым басом и властно, точно барыня его была королевой, крикнул:
– Пропустите!
Толпа машинально раздалась, поглядывая на нее не то с робостью, не то с любопытством.
– Скоро прием?! – спросила певуче на ходу барыня.
– Скоро, скоро, ваше сия-сь! Пожалуйте! – засуетился сторож.
Она, не слушая его, величественно прошла меж двух живых стен и скрылась в открытой калитке.
Когда дама скрылась, толпа снова, и на этот раз с остервенением, набросилась на сторожа:
– А ей можно?!
– Она в шляпе?!
– Вот какие у вас порядки!
– Бедный погибать должон!..
– Не ваше дело! Кого хочу, того пускаю! А ты не лазь! – огрызался сторож.
Он оттолкнул слишком напиравшего субъекта и с грохотом захлопнул калитку.
Толпа приуныла и притихла.
Прошло несколько минут тягостного молчания. Вдруг в тишину врезался чей-то тоненький голос. Казалось, что пискнула крыса. Голос послышался снизу, с земли.
– Нет правды на свете!
Все нагнули головы и увидали затертого среди них малыша лет двенадцати – тринадцати, ростом в полтора аршина.
Как тоненькая сосулька, выглядывал он из легкой синей блузки и таких же штанишек.
На голове его чудом держалась величиной в блюдце шапочка, такая, какие носят английские моряки.
Пропищав великую истину, он смело окинул толпу быстрыми карими глазами.
Малыш этот был не кто иной, как Сенька Горох – почетный гражданин одесского карантина и видный представитель малолетних портовых стрелков, или блотиков. Он вставил свою фразу в общий хор с апломбом человека, прошедшего огонь, воду и медные трубы.
Некоторые при виде малыша с лисьей мордочкой улыбнулись, а приказчик бакалейного магазина Сидоров, стоявший с ним рядом, заметил:
– Ишь, искатель правды нашелся!
– Может быть, на том свете есть правда, – проскулила опять замерзавшая женщина.
– И на том свете нет! – отрезал, хмуря брови и шмыгая носом, Сенька.
Приказчик засмеялся. Сенька забавлял его.
– Хорошо, у кого деньги, – продолжал распространяться Сенька.
– Чем хорошо? – спросил приказчик, закуривая папиросу.
– Шмырника подмазать можно.
– Шмырника?… Это что же такое?
– Сторож.
– Ловко!
– Подмазать его, он и будет – а ни-мур-мур!
– А что такое – а ни-мур-мур?
– Ну… бархатный!..
– Вот так язык!..
– С деньгами даже к самому богу пролезешь!.. Приказчик нашел, очевидно, что достаточно уделил внимания сопляку, закурил и весь ушел в свою папиросу. Он совершенно забыл о нем, но Сенька напомнил ему о своем присутствии.
– Эх! – пропищал он громко, пильнув указательным пальцем, словно смычком, под носом. – Пропал одесский карантин!
– А что? – поинтересовался приказчик.
– Как же?! – ответил тот сокрушенно. – Декохт такой, что упаси господи!
– Декохт?!
– Ну да… голод!.. Страсть как терпит народ! Валяется по ночам в клепках и вагонах! На баржан четырех копеек нет!
– А баржан что такое?
– Да что вы, ей-богу, смеетесь? – обиделся Сенька. – Не знаете, что баржан – приют?
– Откуда же мне знать! – стал оправдываться со смехом приказчик.
Сенька пожал плечами.
– А у нас скоро опять забастовка.
– Где?
– В карантине.
– Почему же «у нас?»
– Я там живу… работаю…
– Вот как?! Кто бастовать будет?!
– Все как есть! Матросы, кочегары, угольщики, полежалыцики, сносчики…
– Чего так?
– Как чего?! – вспыхнул Сенька. – Что-о?! Только Русскому обществу да всяким подрядчикам наживаться?! Довольно!.. – Глаза у Сеньки сверкнули. – Вчера ночью в порту за эллингом собрание было! Барышня одна говорила!.. Вот здорово!..
