Дау, Кентавр и другие

И.М. Халатников

ДАУ, КЕНТАВР И ДРУГИЕ

Вместо предисловия

Друзья, слышавшие мои устные рассказы, часто выражали пожелания, чтобы я написал воспоминания. Под давлением их рекомендаций я было уже почти созрел для этого. Но после прочтения книги воспоминаний Нины Берберовой понял, что следует писать либо так, как это сделала Берберова, либо не писать вовсе. Основной урок, который я почерпнул: воспоми­нания не должны быть отчетом о пережитом и, главное, исто­рии не должны досказываться до конца. Читатель может сам о многом догадываться.

И все же в конце концов я решился на эти наброски о со­бытиях, происходивших в «золотой век» физики, и об истории создания Института теоретической физики им. Л.Д. Ландау (с небольшим автобиографическим уклоном), главным обра­зом потому, что нахожу это поучительным теперь, когда в умах наших людей царит разброд по поводу прожитой нами жизни и особенно по поводу того, куда мы двигаемся.

Академик И. М. Халатников

НАЧАЛО

Детство

Судя по данным моего паспорта, я родился 17 октября 1919 г., но у меня есть ощущение, что у меня по ошибке отняли тринадцать дней, то есть на самом деле это произошло 4 ок­тября. А путаница могла выйти из-за перехода на новый, гри­горианский календарь, который случился в восемнадцатом году. Мама рассказывала мне, что я родился в еврейский праздник Торы, самый веселый праздник года, когда заканчивают чи­тать книгу Торы. Потом ее начинают читать сначала.

Специально для дотошного читателя, который, возможно, захочет выверить даты и факты, я приведу еще один «истори­ческий» факт. В день моего рождения в город Екатеринослав (так тогда назывался Днепропетровск) входили банды Махно. Моя мама, схватив новорожденного меня, побежала прятать­ся — было известно, что, хотя бандиты сами толком не знали, за белых они или за красных, погромы они, тем не менее, иногда устраивали. И на всякий случай мама решила спря­таться. И в суматохе она несла меня головой вниз. Возможно, именно эта встряска сыграла роль в дальнейшем развитии моих умственных способностей.

Свое раннее детство я помню довольно смутно, а первые отчетливые воспоминания связаны уже со школой.

Я пошел учиться в украинскую «семиричку», то есть семи­летку. Обучение в ней проходило на украинском языке. В то время в нашем городе большинство школ было украинскими. Сам город, как я уже сказал, тогда еще назывался Екатерино­слав, а в Днепропетровск он был переименован позже, в честь всеукраинского старосты Петровского, а вовсе не в честь Пет­ра. Надо сказать, что этот Петровский Григорий Иванович до революции был главой социал-демократической фракции в Ду­ме, а потом, при советской власти, был украинским эквива­лентом Калинину.

Если же говорить о всеобщей «украинизации» тех лет, то мы, пожалуй, ее никак не ощущали. Надо было учить украин­ский язык — мы учили. Это не рассматривалось как бедствие, в отличие от нынешнего отношения к подобным реформам. Украинский язык очень звучный, легко учится. Я изучал ли­тературу по украинским книжкам. Запомнилась книга Панаса Мирного «Хиба ревуть волы, як ясла повны», что в переводе на русский значит: «Разве волы ревут, если кормушка полна». Еще я помню книжку о современной Украине, которая была посвящена коллективизации и называлась «Аванпосты». Там председатель колхоза, заканчивая каждое свое выступление, говорил колхозникам: «Канайте! План реальный». Я очень люблю с тех пор это полезное выражение.

В школе я был шустрым, подвижным мальчиком. Не хули­ганом, конечно, но — подвижным. На уроках мне было, как я себе представляю, немножко скучно, и я вел себя, наверное, не самым лучшим образом. Моя мама, которая за все время моей учебы была в школе только один раз, рассказывала по­том следующее: учитель сказал ей, что мальчик я хоть и хоро­ший, но — «шкиднык». А «шкиднык» по-украински значит — «вредитель», и в то время — шел уже 1929 год — это слово было не совсем безобидным, так как процессы по делу вреди­телей набирали силу. Так что я с самых юных лет был причис­лен к отряду этих самых вредителей. После этого мама в шко­лу больше не ходила.

В тридцатые годы на Украине был голод. В школу я посту­пил в 1926 г., а уже в 1932, когда был голодомор, я получил там свой самый первый урок лицемерия.

Представьте себе картину — на улицах лежат опухшие от голода мертвые и умирающие люди, и мы, тринадцати-четырнадцатилетние подростки, не только видели это своими глаза­ми каждый день, но и сами ели не так часто, как хотелось бы. А на уроках обществоведения нам рассказывали о преимуще­ствах социалистической системы и советской жизни. И после каждой фразы наша учительница, обращаясь к голодным де­тям, вопрошала: «Дети, правда, вы сыты?» Эти уроки я запом­нил на всю жизнь. И до сих пор, приглашая гостей, после окончания большого застолья, иногда спрашиваю: «Дети, прав­да, вы сыты?»

До 1935 г. есть было практически нечего. Была строгая кар­точная система. Карточки назывались «заборные книжки». На углу нашей улицы в подвальчике находился магазин, и там по этим книжкам изредка выдавали тюльку. Килограмм в одни руки, и его непременно записывали в эту самую «заборную книжку». Но в 1935 г., после того, как Сталин объявил, что жить ста­ло лучше, стало веселее, во всех магазинах сразу появились белые калачи. Это было. Я до сих пор помню эти калачи — до того мы такого хлеба не видели.