На прифронтовой маленькой северной станции в лунную морозную ночь я ждал поезда, идущего ив Заполярья. В зале ожидания было душно и жарко, едко пахло свежими тулупами и дезинфекцией. Почти все спали, кроме меня да еще девушки — синеглазой, смуглой, с морщинкой между бровями. Девушка писала, положив толстую тетрадь на ободранный чемоданчик, писала быстро, мелким почерком, иногда хмурясь, иногда улыбаясь уголком свежего, юного рта.
«Письмо, наверное, пишет», — решил я и задремал. Сколько я спал — не знаю, но, проснувшись, застал ту же картину. Незнакомка моя писала и хмурилась, а все кругом спали.
«Многовато, пожалуй, для письма», — подумал я.
Теперь тулуп на незнакомке был расстегнут, и я увидел знаки различия — два кубика и чаша со змеей. Меховую шапку девушка сдвинула на затылок, легкие, тонкие волосы ее рассыпались, в синих глазах стоял влажный блеск, и и, признаться, позавидовал тому человеку, которому незнакомка моя писала такое длинное письмо.
Прошло еще с полчаса.
Незнакомка поставила точку в тетради, сладко потянулась, зевнула, показав белые, острые зубы, достала из мешка чайник и отправилась за кипятком.
Походка у нее, несмотря на валенки, была легкая, и я вдруг совершенно невольно представил себе эту девушку летом в белом платье, в сандалиях, где-нибудь у теплого Черного моря…
Вернувшись с чайником, девушка разбудила своего соседа — высокого молодого майора, ловко открыла консервы, намазала кусая хлеба маслом, наколола сахару, разостлала даже чистую салфетку и принялась чаевничать. Мне стало завидно. Я вытащил из своего мешка тарань, открытые консервы, в которые насыпался табак, мятый хлеб и стал уныло жевать.
Консервы с табаком есть было нельзя, и я принялся колотить тарань о скамейку, для того чтобы проклятая рыба стала помягче. Но она вдруг вырвалась из моих пальцев, описала в воздухе пируэт и скользнула куда-то во мрак. Стиснув зубы, я отправился на поиски и лазал руками в грязи под скамейками до тех пор, пока не услышал милый и веселый голос.
— Товарищ командир, — говорила моя незнакомка, — бросьте искать, давайте с нами пить чай.
Я вытащил голову из-под скамейки и поблагодарил хриплым от натуги голосом. Должно быть, я был очень смешон, потому что и незнакомка моя и майор едва сдерживались, чтобы не смеяться.
Потом мы пили чай, крепкий, хорошо заваренный, вприкуску, очень горячий. Я выпил две большие кружки и попросил третью. А за третьей спросил, что писала так долго девушка.
— Дневник, — ответила она, — я записываю кое-что.
— Наталья у нас писатель, — сказал майор, — все пишет. Читатели-писатели.
— И давно пишете? — полюбопытствовал я.
— Почти с начала войны.
— О чем же?
— Обо всем, — сказала Наташа, — что вижу, то и пишу. Глупости разные.
— Положим, не глупости, — вступился майор. — Так, различные наблюдения. Типичности, конечно, маловато, образы тоже не созданы, природу она не описывает, но кое-что верно подмечено. Некоторые штрихи. Но с другой стороны, Наталья — не Пушкин и не Лев Толстой. Для себя пишет…
Из дальнейшего разговора я узнал, что… Впрочем, я не буду писать, что я узнал еще.
Внезапно заскрипела дверь на блоке. Вошел маленький носастый железнодорожник, высморкался и с сильным кавказским акцентом сказал тем голосом, которым в мирное время, по всей вероятности, оповещал пассажиров о приходе поезда:
— Граждане, воздушный тревог! Воздушный тревог! Сохраняйте спокойствие!
Было что-то смешное в том, как этот штатский старичок просил сохранять спокойствие военных людей, к тому же еще спящих.
Точно выполняя какую-то скучную обязанность, неподалеку издал несколько сиплых отрывистых гудков паровоз-кукушка.
— Граждане! — еще раз сказал кавказец. — Граждане, воздушный тревог!
Майор угостил кавказца папиросой. Старичок козырнул и ушел.
— За поездом охотится немец, — сказала Наташа. — Ночь лунная, вот он и безобразничает.
Но поезд пришел через час, как ни в чем не бывало. Мы сели в один вагон. Набравшись смелости, я спросил у Наташи, нельзя ли мне почитать ее дневник. Она очень удивилась, поглядела на меня искоса, сказала, что, пожалуй, не стоит, и быстро влезла на верхнюю полку гнать.
Мы с майором проговорили до утра. В разговоре случилось так, что мне пришлось назвать свою профессию, а потом и фамилию.
— Нет, что-то не читал, — подумав, признался майор, — но приходилось.
Уснули мы утром, а когда я проснулся, увидел Натащу, которая, сидя у столика, что-то чиркала в своей толстой тетради. Майор сидел с ней рядом. Я вновь закрыл глаза.
— Ты ему скажи, — шепотом произнесла Наташа, — мне неудобно, а ты скажи.
— Нет, ты сама скажи, — ответил майор, — дневник твой, ты и скажи.
— Может, он сам спросит?
— Поскольку ты отказала, чего же ему еще спрашивать.
— Ну и не надо, — обиженно сказала Наташа. — Зря только все почти фамилии замазала.
Я понял, что речь идет о дневнике, сел ни своей лавке и вмешался в разговор.
— Он нечаянно вес слышал, — сказал и, — Он будет очень благодарен, если ему, несмотря на вчерашний отказ, сегодня дадут дневник почитать.
Наташа покраснела и засмеялась.
— Да, но вам скоро выходить, а мы едем до Москвы, — сказала она. — Теперь уж вы не успеете прочитать.
