Я был во Владивостоке, всего несколько дней, видел их железнодорожный вокзал, чудесным образом соединенный с морским портом. Вокзал, рельсы от которого идут только в одну сторону — на запад. Так могло быть и в Магадане. Мы бы ехали в плацкартном вагоне и по пути пили чай, присматривались друг к другу, а потом схлестнулись говорить — такое, что можно выложить лишь незнакомому человеку. Если бы люди приезжали в Магадан на поезде, это был бы совсем другой город.
Нет в Магадане железной дороги. Нет и плацкартных вагонов. Нет исповедальности, когда незнакомцу запросто откроешь карты. Зато есть подноготная правда — у маникюрши.
С другой стороны, железнодорожное купе — это всего лишь устные рассказы. Магаданцы идут гораздо дальше, легко пускают других людей в свою жизнь. Приходи, смотри. Сегодня, завтра, да хоть каждый день. Не боятся ни осуждения, ни кривотолков — ничего. Приходишь в чужой дом, и тебе стены шепчут. Порой хочется закрыть глаза и заткнуть уши — ну не нужны мне ваши подробности и тайны, не должен я их разгадывать и мучится ими. Да еще отвечать на ваши вопросы, словно Ванька-угадка, или как теперь говорят, эксперт.
Люди, я не могу вам отплатить той же открытостью, искренностью, бескорыстием. Я не могу раствориться в вас. Я хочу быть собой, а не сминаться единым комом биомассы.
И вот итог — один, как сыч. Проходит время, и душой владеют эпизоды 8–10-летней давности, видятся в сверкании, совсем как золотой век. Я был влюблен в два-три семейства, я умилялся, сопереживал, я балдел от этих людей, будто смотрел мексиканский сериал с эффектом присутствия. Настоящего, а не созданного уловками кинорежиссера и его банды. Я не подглядывал в замочную скважину, у меня не было скрытой камеры и жучков. Все было открыто невооруженному взгляду. Мне было хорошо с ними.
Молчал, наступив на горло собственного горлового пенья. Эвен-авеню. Сказки эвенского леса. Такое ощущение, что все уже сказано. Да и молчание тоже — промолчено.
Иголку искал в стоге сена Кощей:
И прозван профессорам кислых щей.
Б. Аян
Железнодорожные ассоциации возникают неспроста. Кухни в малогабаритной квартире — чем не купе поезда. Ну, а если гостя к столу позвали, так чем не вагон-ресторан в проходной комнате? Мы едим там, чтобы ехать, и едем, чтобы есть. И чем больше съедим, тем дольше проедем.
— Да что они все ополчились? Славяне, не жалейте заварки! Разве ж я ее жалею! А чай не получается. Никак не отработаю до автоматизма, в какую воду класть пакетик — в горячую или в холодную. Помню, что в кипяток, но машинально кидаю в холодную, ставлю на плиту и спохватываюсь. Ну, еще они разные, пакетики-то. Один бросаешь — мало, два — многовато. То есть я хотел сказать, на раз одного пакетика много, а на два раза разбузыкивать — жидковато. Лучше уж кофе. Варить его из зерен — морока, а растворимый — самое то. Чашечку утром и семь чашек вечером. А то усталость пробирает.
…Кофе у Михалыча символической концентрации, цвета весенней воды из-под крана. Иной раз напоминает колером коньяк, который Михалыч тоже любит, правда, чисто платонически: благодарные клиенты норовят вручить ему бутылку со звездочками за бескорыстную доброту, а выходит, будто он коллекционирует вина. Да не нуждается он в допинге. Понимаете? Сам по себе от природы моторный человек. Перпетуум-мобиле. Трудоголик. Кофе Анан. Встал, стакан кипяточка принял, сигарету в зубы вставил и готов к труду и обороне. С утра до вечера шагает по городу из конца в конец: здесь семинар, там контрольная, как контрольный выстрел, тут дополнительные занятия для особо одаренных (родителями) учеников. На детях гениев природа отдыхает, так что можно вместе с ней дух перевести.
Попутно он читает бархатным баритоном шелковые лекции, проводит «круглые столы», учит, как отстоять себя в суде над литературным героем, готовит желающих к поступлению в вуз, а ближе к белой ночи, превращаясь из жаворонка в сову, пишет белую книгу гусиным пером, подаренным учениками. Он и сам — как российский герб — двуглавый: жаворонок и сова, сумел впрячь в одну телегу коня и трепетную лань. Естественно, больших денег это не дает, трудиться на гуманитарном поприще — все равно что иголкой рыть котлован гидростанции. Зато всегда при деле, которое любишь, — это поднимает над суетой. Любовь к труду, особенно творческому, дает человеку поток ветра в его крылья, как ветряной мельнице возможность любую беду перемалывать в порошок. А ведь в наше время появились люди высокого потенциала: миллионы баксов имеют, а вкус к жизни потеряли, мрачно прогнивают, без удовольствия, прозябают на грани добровольной явки с повинной. И все оттого, что книг не читают, не ведают, что каждая — не только источник знаний, по и наслаждений.
Есть у Михалыча еще одна страсть — спортивная секция, которую открыл для своего отпрыска местный Сорос. Чтобы сор из избы не выносить и ребенку не было скучно, туда весь его класс ходит. Не успеешь миллион баксов заработать, пацан вырастет и создаст из своих сверстников команду. Типа кто пешки, кто слоны, а кто и господа офицеры. Платит меценат Михалычу не за страх, а за совесть, а она лучший контролер, почище счетной палаты.
![Ранние рассказы [1940-1948]](/storage/book-covers/f7/f73870bd411f14f7b76a8aefa135e9fb2a7064c8.jpg)
