Говорят: человек ко всему привыкает. Привыкает или смиряется? Скорее — последнее. Смиряется, когда есть надежда, что обстоятельства, приведшие его к смирению, временны, что терпение его будет вознаграждено. Иначе — не смирение, а отчаяние, начало которого — усталость, в чьем чреве — уныние, истерика, бунт.
Жанна сказала:
— Я устала, Клинцов. Отправь меня домой. Боже, как я хочу домой!
— Просто тебя напугал этот проклятый скорпион, — ответил Клинцов: он говорило скорпионе, который минувшей ночью забрался Жанне в ботинок и едва не ужалил ее, потому что Жанна, нарушив правила, сунула ногу в ботинок, не осмотрев его.
— И это, — согласилась Жанна. На лице ее появилась гримаса отвращения. — Бр-р-р! — произнесла она и вздрогнула, как обычно вздрагивают впечатлительные люди, вспомнив о какой-нибудь мерзости. — Дома можно ходить босиком и не выискивать в одежде блох, клещей и пауков перед тем, как надеть ее… Отправь меня домой, Клинцов.
— Это невозможно, — сказал Клинцов. — Если тебя отправлю, другие тоже захотят. А нужно продержаться еще три-четыре месяца. И не просто продержаться, а с хорошим тонусом, с верой в успех, — словом, с максимальной работоспособностью. Еще рано сматывать удочки, а твой отъезд настроит многих именно на это. Ты молода, здорова — терпи. Ради общего дела. К тому же сама напросилась…
— Сама, сама, — вздохнула Жанна. Она слезла с кровати, надела халат и вышла в тамбур. Клинцов, не поднимаясь, дотянулся рукой до выключателя и погасил свет: вставать было рано. Да и работы на холме вот уже второй день не велись из-за праздника, объявленного в стране новым правительством. За рабочими — по предварительной договоренности — прилетел огромный вертолет с военной базы, расположенной в трехстах километрах к востоку, и увез всех на побережье, в столицу. Благо, Филиппо, казначей экспедиции, выдал им всем накануне жалованье. В расположении экспедиции остались только трое рабочих: старик-повар и двое его сыновей, тоже повара. По договору у них не было права покидать экспедицию до полного завершения всех работ. С рабочими улетел и Филиппо: экспедиция нуждалась в пополнении продовольственных запасов, бытовых товаров и инвентаря.
— Всем привезу по бутылке рома! — весело обещал Филиппо, прощаясь с археологами. — Говорят, что от здешнего рома дохнут мухи и пауки!
Перед тем, как надеть ботинки, Жанна постучала ими об пол. Потом скрипнула наружная дверь — Жанна вышла из тамбура. Вскоре Клинцов ощутил запах табачного дыма и с горечью подумал о том, что Жанна снова начала курить и что ей, действительно, плохо.
«А кому здесь хорошо? — вдруг заговорило в нем раздражение. — Мне хорошо? Или Владимиру Николаевичу? Или, может быть, американцам?»
Он не вспомнил почему-то студента Колю и студента Толю, которых ему навязал университет, поддержанный Институтом археологии («Участие в практических исследованиях поможет им определить свой путь в науку», — такова, кажется, была резолюция директора Института на университетской бумаге). А не вспомнил он о них, вероятно, потому, что в последние дни почти не встречался с ними: с его разрешения они начали свой собственный разведывательный раскоп на северном склоне холма. На вопрос Жанны, зачем он им это разрешил, Клинцов ответил:
— А чтоб не путались под ногами.
Жанна иронично усмехнулась: она, разумеется, догадывалась, что студенты раздражают его не тем, что якобы путаются у него под ногами, а тем, что слишком много внимания уделяют ей, Жанне, что называют ее Жанночкой, будто она им ровесница (ей тридцать, а им по двадцати одному), вертятся вокруг нее с утра до вечера, рассказывают ей всякие анекдоты и «ржут» на всю пустыню. И угощают ее сигаретами…
Теперь он о них не вспомнил. Да они и не укладывались в этот ряд: он, Жанна, Владимир Николаевич, американцы, потому что результаты экспедиции, как думал Клинцов, меньше всего волнуют студентов, а также та возможность, которую экспедиция якобы открывает перед ними — возможность «определить свой путь в науку».
Ему пятьдесят два. И если рассуждать трезво — нынешняя экспедиция является для него последним в жизни шансом сделать незаурядное открытие, прославиться, войти в историю археологии заметной величиной. Эту экспедицию он готовил несколько лет, обосновывал ее необходимость, «пробивал» ее, пророча ей громкий успех, подключил к этой нелегкой работе своих американских коллег, придав ей таким образом международный характер, и тем самым спас ее от почти неминуемого провала: когда в здешней стране произошел государственный переворот, с новым правительством договорились обо всем американцы.
На организацию какой-либо другой экспедиции у него уже не хватит ни сил, ни времени, а во всех предыдущих он участвовал в качестве второстепенного лица, да и копали они, как правило, почему-то там, где до них уже копали другие. Словом, если нынешняя экспедиция не принесет ему заметного успеха, можно считать, что его научная песенка, скромная и негромкая, спета. Или почти спета. А это было бы чертовски обидно, потому что человек он работящий, умный, отлично знает свое дело, может, как говорится, горы свернуть, но одного до сих пор не мог сделать — заставить судьбу, чтобы она улыбнулась ему, как улыбалась многим, и подарила открытие: Трою, Ниневию, Вавилон, Ур… В этой золотой цепи должно быть и его звено. Так следует из закона справедливости, если такой закон, конечно, существует. Должен существовать! Как награда за труд, за упорство, за жизнь, которая, в сущности, отдана этому труду… Впрочем, имя его в Лету не канет: написаны сотни статей, есть солидные труды, но все это — по чужим следам, интерпретации, комментарии, гипотезы. И не в том дело, конечно, чтобы обессмертить имя, а в том, чтобы у прожитой жизни был смысл — добыта новая истина для человечества. Ведь это даже не ахти что: таков вообще смысл жизни ученого.
