ВИКТОР ПАНОВ
БУГОР
Виктор Алексеевич Панов родился в 1909 году в крестьянской семье на Южном Урале. После окончания семилетки учился в Землеустроительном техникуме, потом в Омском ветеринарном институте, откуда был исключен за "кулацкое происхождение". Стал рабочим. По вечерам посещал литературное объединение при омской газете "Рабочий путь", где впервые, в 1929 году, напечатали его стихи. В 1934 году был принят в Союз писателей.
С 1941 по 1951 год находился в заключении по 58-й статье. Освободившись, работал в Казахстане нормировщиком и кладовщиком на заводах, потом корреспондентом газеты "Павлодарская правда". Автор романов "Река" (1936), "Други верные" (1959), "Весна и осень" (1979), "Горячие стены" (1976). В 60-е годы неоднократно публиковал в "Новом мире" очерки.
Умер в Москве в 1995 году.
На окраине Омска в узкий болотистый залив с реки заплывали бревна, они со стуком грудились, мордастые с концов, облепленные водорослями, похожие на живых чудовищ. Их легче бы лошадью вытягивать на берег, но лошадь и веревки нам не давали - приходилось мокрых великанов тащить на себе.
Семеро заключенных с трудом громоздили на костлявые плечи сосну или суковатую ель, прожившую в бору годов сто двадцать. Гнулись под бревном, чтобы поровнее ложилась на нас тяжесть.
Бригадир Беседин, по-лагерному бугор, размахивая палкой, орал басом:
- А ну, поживее! Не гнись, Москва! Чего у тебя ноги скользят? Эй, ты! Ярославец? Смелее шаг!
Иной раз он и сам на минуты брался за работу, чтобы показать, как молодцевато справляется с ней, но только на минуты. Мог толкнуть работягу, ударить палкой.
Набрасывался на высокого Иванова:
- Не хитри... Поддерживай бревно! Руки отсохли? Эй, Москва паршивая! В грязь не ступай. Ослеп?
Беседин обвинял москвичей во всех бедах.
- Откуда пошли неурядицы? - рассуждал он. - Аресты, колхозы, лагеря во всем виновата Москва. Будь бы столицей Саратов или Вятка - другой разговор. Москвич жидковат. Брат мой около Тихвина устанавливал кабель с Волховской станции к Ленинграду, по дну Ладожского озера, и москвич первым провалился под лед.
- Мог и рязанец провалиться, - сказал я.
- Другие - редко. Выплывут, которые с Волги, с Камы, а ваш брат дохлятина. Кто здесь раньше всех мрет? Кто доходяга? Москвич! Во что метил со своей революцией, в то и угодил...
Иванов, сбрасывая липкую грязь с мокрых брюк, проворчал:
- Здесь бы поставить лошадь таскать бревна, а мы бы ей помогали... Во много раз увеличится скорость. И нам не маяться...
- Ишь чего захотел! Еще бы лебедку с мотором. А ты - руки в брюки. Живо, живо! Дружнее толстое берем!
Холодный ветер с широкой реки, скользкая глина под ногами - не жить бы на свете!
Беседин объявлял перекур, мы садились на бревна. Табачок был не у многих, а чуть ли не каждому хотелось хоть раз затянуться самокруткой, и она передавалась из рук в руки; окурок обжигал губы.
Иванов сказал, что на этом же правом берегу на перекатке бревен работал Достоевский.
- Мало ли нашего брата, - отозвался бугор. - У меня в бригаде Достоевского не было. Достижаев был. Загнулся.
Хмурый Илья откликнулся:
- А у нас на лесоповале был учетчик Достижаев. Из бытовиков. Отбыл срок и освободился. Умело закрывал наряды - давали до килограмма на душу. Берег человека...
- И я не собака, - обиделся Беседин. - Не худший из бригадиров.
Помолчали. Солнышко спряталось в тучу. Иванов напомнил: годов сто тому назад писатель Достоевский здесь баржу ломал вместе с другими. Каторжники в цепях? Кандалы? Неужели не слыхивали? Железные кольца с цепями надевали на руки и ноги. Вес?
- Не знаю, братцы, вес.
Оживленно прикинули вес цепей и колец на человеке, поспорили, посердились и решили, что кандалы весили килограмма четыре, если в них можно работать на той же вытаске бревен.
- А крестьянин тот Достоевский или из городских? - спросил Беседин.
- Из дворян, - ответил Иванов, - окончил какое-то инженерное училище. Тогда отбывали срок только виноватые.
- А кормили как? Если уж ты все знаешь? - спросил Илья.
- Досыта. А Достоевский с рынка брал, за свой счет питался.
Иванов сказал, что Достоевский покупал на день фунт говядины четыреста граммов! Летом в Омске фунт говядины стоил копейки, а зимой гроши. Федор Михайлович пил чай, не особо скупился на сахар, а при такой выволочке бревен, как здесь, наверняка откупался от работы...
- Не ври. Один врал, другой не разобрал. Ха-ха-ха... Привыкли при советской власти - божиться не надо. - Илья, потирая тыльные стороны ладоней, оглянулся на Беседина. - Что скажешь, бугор?
Бригадир не ответил, а Иванов тихо сказал мне:
- Во многих колхозах голоднее, чем жилось на той каторге во времена Достоевского. С чего бы он стал врать в своих записках?
- Оставить тему, - скомандовал Беседин.
Все-таки кто-то произнес:
- Теперь на каждого цепи надеты...
Вытянули из грязи в штабель сто бревен, а бугор в наряд записывал сто пятьдесят, пронесли бревно на плечах тридцать метров, он отмечал - сорок: надо же заработать в день по девятьсот граммов хлеба на человека.
Иванов говорил мне:
- Приписка - страшные документы для истории. Если мы фактически вырубили миллиард столетних сосен и елей, то в документах их два... Да перетащили на плечах, по записям, на сотни тысяч километров... Зато в речушках при диком сплаве дно устлали тяжелыми бревнами по отчетам вдвое меньше, чем на самом деле, чтобы скрыть под водой преступную бесхозяйственность. Бумага терпит...
