В июне 1887 года я поступил на службу к самому замечательному человеку, которого мне когда-либо посчастливилось знать, Майкрофту Холмсу. Своими достоинствами этот джентльмен превосходил всех людей, с которыми мне приходилось ранее встречаться. Он обладал исключительным интеллектом, сверхъестественной проницательностью и чувствительным характером. Это сочетание качеств вынуждало его к образу жизни, который для большинства оказался бы непосильным, но как нельзя больше устраивал мистера Холмса, который как раз в это время собирался отметить свой сорок четвёртый день рождения. Это был высокий, грузный человек с крупной продолговатой головой. На его лице выделялись густые брови, орлиный нос и глубоко посаженные серые глаза. Вероятно, путём долгой тренировки он научился скрывать свои чувства, но его губы иногда против воли белели от сдерживаемого гнева, да порой он в раздумье крутил в пальцах цепочку от часов. Хотя в то время он вёл малоподвижный и крайне однообразный образ жизни, почти не отступая от раз и навсегда принятых обычаев, из записей в его дневниках можно сделать косвенный вывод о том, что он провёл весьма бурную и полную всяческих опасностей молодость. Сам мистер Холмс признавал, что в юные годы ему несколько раз доводилось попадать в неприятные переделки; я же предполагал, что именно от них у него остались жестокость в характере и рубцы на теле. На шее сзади из-под воротничка выглядывал застарелый шрам, но мне так и не довелось узнать ни его происхождение, ни насколько серьёзной была эта давняя рана.
Майкрофт Холмс жил на Пэлл-Мэлл, почти напротив своего клуба. Он занимал во втором этаже квартиру, состоявшую из гостиной, кабинета, спальни, столовой, кухни, ванной и комнаты для слуги. Обстановку в основном составляла антикварная мебель, относившаяся ко времени Стюартов, хотя несколько предметов и выпадали из общего стиля: например, секретер в его гостиной был сделан во Франции в эпоху Наполеона. Майкрофт Холмс утверждал, что он достался ему от бабушки-француженки. Везде были великолепные турецкие ковры, но один из них, похоже, стоил больше, чем все остальные, вместе взятые. Вся квартира была уставлена старинными медными восточными сосудами; мистер Холмс по большей части использовал их для выращивания экзотических растений. Но его интерес к садоводству не исчерпывался красотой цветов. Он чрезвычайно интересовался ядами и наркотиками; в его домашней плантации были смертельно опасные цветы, к которым он никому не разрешал прикасаться. Комнаты, хотя в них ежедневно делали уборку, постоянно были захламлены, так как Майкрофту Холмсу хотелось иметь под рукой всё, что ему может понадобиться в следующий момент. Нигде не видно было ни картин, ни гравюр, зато в гостиной и столовой висела дюжина взятых в рамки карт Индии, России и Китая, несомненно наследство его предыдущих мест службы. Две из карт были порваны, а на одной, почти посредине, темнело подозрительное пятно. По словам мистера Холмса, это было всего-навсего виски. В холле, подле лестницы, стояли четыре большие медные урны; вокруг их горловин змеились надписи арабской вязью. Мистер Холмс объяснил мне, что это просто тексты из священных писаний и, вопреки моим первоначальным предположениям, не содержат ничего зловещего.
Я оказался личным секретарём Майкрофта Холмса сразу же, как только прибыл в Лондон из Стирлинга; там я служил секретарём у мистера К. Т. Ж. Эндрюса-Ниммо, который взял меня на службу сразу же после окончания школы благодаря моим способностям к языкам. Именно мистер Эндрюс-Ниммо обратил на меня внимание мистера Холмса и дал мне прекрасные рекомендации, за что я всю жизнь буду ему благодарен.
Кстати, моё имя Патерсон Эрскин Гатри. Мой отец, мелкий штабной офицер, умер в Крыму во время войны от какой-то болезни. К началу описываемых событий мне было двадцать девять лет, практически ещё в колыбели я был помолвлен с Элизабет Ридейл, и поэтому доставленное мне послание от мистера Холмса вселило надежду и в мою мать, и в мать моей невесты. Во мне нет ничего примечательного, не считая, может быть, того, что правый глаз у меня зелёный, а левый голубой, да к тому же я левша.
С первых же дней, проведённых на службе у мистера Холмса, я привык подниматься в шесть часов, чтобы, наскоро перекусив, быть готовым в семь утра приступить к своим обязанностям: разбирать и переписывать заметки, которые он сделал минувшей ночью. Сам мистер Холмс редко поднимался раньше девяти и не любил, чтобы в это время бумаги загромождали письменный стол и мешали сосредоточиться на изучении и анализе информации, которая поступала к нему из множества источников. Именно такова была работа, которую он делал для правительства Её Величества.
Но однажды в середине октября, явившись на службу тёплым утром, во вторник, который ничем не отличался от других будних дней, я обнаружил, что Холмс не только уже поднялся, но полностью одет во фраке, чёрном жилете и тёмных полосатых брюках, он сидел за столом и завтракал яичницей, холодной говядиной и горячими булочками.
— Заходите, Гатри, — кратко приветствовал он меня, подняв взгляд от еды.
