Про Цилю Кестен можно было сказать, что у нее в жизни были только две вещи: сын Уринька и балалайка.
Что же касается ее мужа Арнольда Танцмана, то их отношения катились, как по хорошо накатанной дороге, которую, однако, если не утрамбовывать ежедневно, потом уже не заровнять.
Вместе с тем Циля Кестен была доброй знакомой разных знаменитостей, таких, как Марсель Рубин, композитор, бежавший из Германии в Мексику, Герман Брох, который добрался до Америки, и таких знаменитых женщин, как Милена Ясенская, которой спастись не удалось (об этом Циля узнала спустя много лет), и как Гертруда Краус, которая тоже приехала в Палестину. Благодаря ей Циля появилась однажды на сцене, хоть и не столичной, на столичную у нее бы не хватило таланта. До сего дня у Цили длинные волосы, кудрявые, перевитые множеством ленточек.
С той же минуты, как Уринька родился, Циле стало ясно, что другого такого не сыскать на всем белом свете. Но Танцман говорил, что младенец слишком много кричит, и по этой причине Циля полночи, а то и всю ночь носила Уриньку на руках. Танцман, однако, был против этого, поскольку в руководстве по уходу за новорожденными было сказано, что это запрещенный прием. При этом сам Танцман спал глубоким сном праведника и, подобно праведникам, просыпался в положенное время. Поэтому все как-то обходилось.
Когда Танцман придирался, Циля говорила ему: «Может, он просто голоден». Но Танцман утверждал, что согласно книге младенца следует кормить в определенные часы и строго определенными порциями, и все тут.
«Может, у меня мало молока», — говорила Циля, но Танцман сообщал, что автор, известный немецкий педиатр, установил, что, если женщина не отрывает ребенка от груди в течение десяти минут, значит, у нее достаточно молока и нет необходимости в прикорме, который может только повредить.
Книгу Танцман высмотрел в букинистическом магазине, где были в основном книги на немецком. Выжившие после холокоста и добравшиеся до Палестины бывшие жители Германии, Австрии и Чехии приезжали с ящиками книг, но без гроша в кармане. В точности как Эльза: Циля поехала ее проведать в Иерусалим, но, как только увидела, в ужасе побежала в ближайшую лавку за продуктами.
Иногда Циля находила в себе что-то, что было в ней глубоко запрятано, подобно осколкам, застрявшим в теле соседа, господина Цахора. Говорили, что врачи пользуются магнитом для извлечения из господина Цахора кусочков металла и что зимой его мучают боли и лицо становится темным, как сумерки сразу после заката. Она осмеливалась сказать Танцману, что такого, как Уринька, не сыскать на всем белом свете. Но Танцман стоял на своем:
— Он всего-навсего маленькая пискля, орет каждую ночь, как мартовский кот. — В голосе его был металл.
Но иногда у Цили доставало духу сказать ему шепотом:
— Может, он просто голоден, может, у меня мало молока.
В ответ на это раздавались звуки, какие бывают, когда по железу бьют железом; от этого пронзительного скрежета у Цили звенело в ушах. Танцман заявлял:
— Я тебе уже все говорил, и кроме того, необходимо внимательно изучить то, о чем так подробно пишется в руководстве по воспитанию детей (эта книга была им куплена в том же букинистическом), — если не начать с первых дней после рождения, то у нас вырастет преступник, такой же, какой была Циля Кестен, пока я не подобрал ее на улице и не женился на ней, что, возможно, было моей ошибкой.
Циля не относилась к этому серьезно — у Танцмана каждый второй был преступником, особенно если тот играл или пел на улице или даже в кафе, как это когда-то делала она сама. Естественно, и Эльза, с его точки зрения, была преступницей, доказательство тому — Господь наказал ее и забрал у нее сына.
— Неправда, — прошептала Циля (люди уже стали забывать, каким сильным и звонким был некогда ее голос), — у него был туберкулез.
Но Танцман крикнул:
— А кто послал ему туберкулез? Разве не Господь? Кто же тогда?
Поэтому, когда Циля ездила в Иерусалим навещать Эльзу, она говорила Танцману, что едет покупать новые струны для своей балалайки, чему Танцман не мог воспротивиться, поскольку в брачном контракте, заверенном нотариусом, доктором Вайксельбаумом, был специально оговоренный пункт относительно игры на балалайке, а Танцман был «человек солидный, человек слова», как он сам о себе любил говорить. В конце концов, это он настоял на заключении контракта.
Циля была крохотулей с круглым, плоским, как у эскимоски, лицом. Скулы ее были плотно обтянуты кожей, тонкой и розовой, как кожура персика, прозрачной, как москитная сетка, защищавшая Уриньку от комаров и мух; вблизи можно было разглядеть тончайшие переплетения сосудов, проступавших сквозь кожу. Носик у нее был пуговкой, а в ее фарфорово-голубых глазках искрился свет.
Веселая по натуре, она больше всего на свете любила музыку. Когда Танцмана не было дома, она клала младенца на коврик в большой комнате и слушала пластинки, одну за другой, пока у нее не начинала болеть рука оттого, что она крутила ручку патефона.
После рождения Уриньки она заметно растолстела, но походка у нее осталась легкой и стремительной. Теперь Циля напоминала катящийся шарик, и становилось ясно, что на сцене ей уже не танцевать. Но это было и не так важно. Во-первых, Циля была к тому же певицей, а во-вторых, в ее контракте с Танцманом значился пункт, запрещающий ей появляться на сцене. Сначала Танцман называл ее Цилей, как все вокруг, потом Цецилией, и, когда ее друзья слышали, как он ее величает, ей делалось неловко.
