Александр Тюрин. Большой пробой
Дюймовочке и Колобку, так страстно любившим свободу, посвящается.
Куда дух хотел идти, туда шли и они; куда бы не пошел дух, и колеса поднимались наравне с ним, ибо дух животных был в колесах.
Иез. 1, 2.
К колесам сим, как я слышал сказано было: вихрь.
Иез. 10, 13.
Повествование, представляемое вниманию Жаждущих неявного знания, первая проба пера Баал Шем Андрея Воробьева. Нашему юному дарованию крепко за семьдесят. У него уже есть чемодан дипломов и свидетельств разных университетов и академий, шкаф, забитый докторскими мантиями, на крючке висит венец Владыки сокрытого слова, собака упражняет зубы на жезле Старого Учителя. Но тем не менее, Баал Шем написал, а мы, конечно, с благоговением опубликовали. И все-таки мы спросили его, преодолев почтение: «Учитель, разве Вам мало того, что Вы имеете? Разве вы не могли в очередной раз изложить свои высокие мысли в строгой ученой форме?». На это достопочтенный Баал Шем с обычной своей слабой улыбкой отвечал: «Дети мои. Я не имею самого главного. Нет в голове верной мысли, чего вдруг случился полвека назад Большой Пробой, и все тут. Почему прекратилось взаимное дополнение первоэлементов Металл и Дерево? Зачем Дерево напало на Металл, взорвав мир Творения? Какая уж тут научная статья. Я просто попытался стать двадцатилетним хамоватым лаборантиком Воробьем. Я хотел не мудрить, а пройти по уже изрядно заросшей жизненной тропе назад и попытаться найти те рычаги, которые свернули несколько пространств со своих обычных осей. При этом я собирался не стирать пыль с каких-то древних руин, а поиграть в те игры, которые тогда велись, хотя бы внутри себя, вот под этой черной шляпой… Это повесть о моем друге по имени Дмитрий Торн, который оказался на самой линии столкновения двух Начал. Я надирал его в карты, хлопал по плечу, дескать, учись, пил с ним слегка прокисшее пиво. Он рассказывал мне о своих видениях, злоключениях, а я считал его треплом… В своей книге я показал визионерство Торна без всякого анализа, не выходя за рамки его представлений. Но именно в таком изложении оно дает почву для благочестивых рассуждений о том, что предметы и явления нашего мира не больше чем покровы сущностей, чьи тела пребывают в иных, более тонких мирах. Тогда эти сущности официально прозывали вихреобразованиями, даже биогравипучками, на сленге кольцевиками и столбовиками, теперь, более верно, Речениями. Надо всегда помнить, что люди во времена Большого Пробоя не умели читать Речения по Буквам, их составляющим, не знали даже господствующих Букв. Только немногие, такие как Торн, понимали Речения в целом, чувственно, в каких-то образных облачениях. Эти люди немало потрудились, чтобы смягчить грядущие потрясения».
Сказав это, Баал Шем снова погрузился в работу, и мы отошли от него. Мы поняли его намерение кинуть читателя в воду ушедшего, так, чтобы он или поплыл, или смущенный, выбрался на берег. Поэтому ничего, кроме толковника забытых слов, мы не прилагаем к повести о Большом Пробое.
Академия прикладной каббалистики,
гора Кармил, 5847/2090 г.
1. ПЕРВЫЙ БЛИН РЯДОВОГО ТОРНА
Вертолет тужился, рубя лопастями замороженный навеки воздух. Сержант Пилипенко ненавязчиво объяснял повадки дам. Ефрейтор Котов искусно вел политическую информацию для вызревания политической грамотности в мозгах. Другие участвовали в беседе просто так, для звука. Из магнитофона кричал Высоцкий про капитана, которому не бывать майором. Инженер-капитан Лямин набрасывал на газете проект аэроклозета, много лучшего, чем существующие образцы. Рядовой Торн, мягко говоря, задумался, а вернее отключился. Происходящее под шапкой-ушанкой рядового иногда было неуместным. Вообще-то не иногда, а всегда. И когда люди замечали, что с ним творится неладное, то торопились как-то помочь ему, вытянуть из этого состояния, занять чем-нибудь. Но однажды, будучи предоставлен самому себе, Дмитрий Торн набедокурил в ближайшем к части поселке. Вышел из магазина (где купил три пачки папирос, свистнул одну), отчего-то развеселился и отправился прямиком на почту. Там бросил в ящик письмо с адресом на конверте: «Гонолулу. Гонолульский университет, Роду Крюкоу». А подписался в письмеце для пущей солидности – «инженер Лямин». Но обратным-то адресом Торн, растяпа, указал не дом знакомой буфетчицы, которая подкармливала его в обмен на комплименты, а Н-скую часть. Потом Торн узнал, как эта оплошность по Лямину шарахнула. Писарь-москвич рассказывал, икая от смеха. Крюкоу-то, вежливый человек, дал ответ, просил разрешения использовать что-то в своем мудреже, приглашал в солнечный Гонолулу выпить и закусить. Обвинение в шпионаже в пользу разведок все-таки сняли с Лямина, облегчили душу. Но заставили капитана писать опровержение в Пентагон, копией в ООН. Дескать, господин хороший, Род-урод, ты нас не трожь, и мы тебя не тронем. И послали Лямина от неприятностей подальше, налаживать аэроклозеты по всему побережью. Эти достижения передовой оборонной мысли в отдельно взятых случаях противились командам человека и выбрасывали субпродукт произвольным курсом. Было много раненых и контуженых среди личного состава. Вместе с капитаном Ляминым отправили и отделение, где служил непримечательный заслугами, но хлопотный боец Дима Торн.
